Нефть пахнет кровью

Утром того же дня советский военный корабль несет обыч­ную патрульную службу в открытом море. На близком расстоянии от него идет параллельным курсом нарядная яхта под красным флагом. Идет вровень с “пограничником”, несмотря на волнение.

— Шестой час уже за нами следует, — говорит офицер-пограничник. Стоя на мостике рядом с капитаном, он рассматривает в бинокль “соседку”. С ее борта кто-то приветственно машет рукой. — На прошлой неделе сейнер весь день как привязанный ходил, сегодня эта. Похожа на лису, что охотников от норы уводит.

— Ясно, что не без цели, — хмуро соглашается капи­тан. — Прогуливаться зря здесь никто не станет. Пейзаж не тот, а по­года еще хуже. — Наклоняется к переговорной трубе: — Еще раз запросите у всех кораблей отряда: не заметили ли чего подозри­тельного в соседних квадратах?

— Есть еще раз опросить все корабли отряда.

Проснувшись утром, Кямиль отправляется будить своего младшего брата Маира. Одна стена здесь отведена под спортив­ные фотографии спящего владельца ком­наты — атлетического сложения спортсмена, заснятого в приятные моменты карьеры борца вольного стиля. На одной из полок, полностью освобож­денной от книг, несколько кубков, полученных за подвиги того же, вышеупомянутого, характера. Кямиль будит брата.

Кямиль накрывает на стол, с беспокойством смотрит на часы.

— Опаздываем!

— Погода прекрасная, можно было бы позавтракать и на веранде, — приступая к завтраку, замечает Маир. — Прекрасная яичница получилась бы, если б ты всыпал хотя бы на полкило меньше соли!

— Я сегодня ночью видел подводную лодку! – говорит Кямиль.

— Ну и что?

— Ничего. Просто видел подводную лодку.

— Дальше что? Начал, так продолжай!

— Сперва всплыла, потом высадила на берег нес­колько человек и потом скрылась под водой. Все.

Кямиль и Маир идут вдоль берега. Подходят к месту, ку­да причалила лодка. Маир внимательно рассматривает следы.

— Может быть, приснилось?

— Видел, видел, не сомневайся.

Кямиль и Маир идут вдоль берега к станции электрички.

— Ты мой старший брат, и я тебе обязан верить, даже в тех случаях, если точно знаю, что на Каспийском море наряду с осьминогами и акулами не водятся подводные лодки… А пассажирских подводных лодок, по-моему, вообще не бывает.

— А одна из пассажирок похожа на Мери Пикфорд. Я в би­нокль подробно разглядел.

— Ладно. Допустим, подводная лодка ушла под воду, а ку­да делась другая лодка, с пассажирами? До города на веслах не меньше двух дней хода. Куда же делись все твои красавицы?

— Лодка пошла в сторону маяка, — рассеянно говорит Кя­миль. — Пошли скорее, мне еще надо зайти домой, переодеться!

— Отцу привет передай. Завтра приеду в город, зайду к нему на работу! К обеду не опаздывай. Я нажарю осет­ринки, а ты купи хлеба и зелени.

Они подходят к станции одновременно с электричкой. Остав­шись один, Маир направляется к дому, но, видимо передумав после нескольких шагов, свора­чивает в сторону заброшенного полу­разваленного маяка.

Кямиль, задумавшись, смотрит в окно электрички, в ко­тором в последний раз мелькнула голубая поверхность моря. Теперь электричка мчится сквозь густой, прости­рающийся во все стороны до самого горизонта лес нефтяных вышек. Самое сильное воображение вряд ли в состоянии создать такую ве­личественную, исполненную какой-то мрачной мощи картину. Необычный лес черных ажурных вышек, внутри каждой из кото­рых мерно качаются черные шатуны, и из-за этого колебания внутри каждой вышки кажется, что в этом мертвом лесу все же живут какие-то угрюмые существа, и оттого этот мертвый лес, взращенный на черной лоснящейся земле, случайному про­хожему кажется отталкивающе мрачным. Отходят от вышек-де­ревьев тысячи и тысячи нефтепро­водов-ручей­ков, объединяют­ся в речки покрупнее, и каж­дая из этих речек несет свое пламярождающее содержимое через территорию промыслов в реки-магистрали, которые низвергаются грозно ревущими чер­ными потоками- нефтепадами в подземные озера-резервуары.

Маир пробирается между скал. К вершине утеса с маяком ведет еле заметная тропинка, полузасыпанная обломками скал. Дует сильный пронизывающий ветер. Маир плотнее затягивает шарф и поднимает капюшон спортивной куртки. Прижавшись с подветренной стороны к стене маяка, сидит на корточках че­ловек в потрепанном рыбачьем плаще. Он замечает Маира в спи­ну, когда тот, перешагнув через бездверный проем, входит во­внутрь. Маир поднимается по лестнице на второй этаж, здесь в полумраке спотыкается о пустой ящик, который с шумом падает вниз. Он открывает единственную на площадке дверь в просторное круглое помещение, когда-то, видимо, бывшее жильем смотрителя маяка. Навстречу ему поднимается несколь­ко человек. Маир успевает только встретиться глазами с од­ной из женщин, которая выде­ляется среди двух остальных броской яркой красотой, и тут же оборачивается. За его спи­ной стоит с ножом в руках, поднявшийся следом за Маиром, человек в рыбачьем плаще. Маир перехватывает левой рукой запястье противника и, хотя тот все же успевает поранить его ножом, легко, словно на тренировке, проводит прием вольной борьбы, известный под термином “мельница”. Переле­тев через плечо Маира, тот всей тяжестью тела ударяется головой о каменный пол. Люди в комнате, преодолев мгновенное замешательство, бросаются за Маиром. Маир с огромной высо­ты утеса бросается в море. Чудом не разбившись о выступаю­щие “крокодилами” скалы, скрывается под водой.

— Если бы этот Васиф не набросился на него, все бы обошлось, — внимательно оглядывая сверху поверхность моря, говорит один из преследователей, так же как и все остальные мужчины, одетый в грубый брезентовый плащ.

— Еще полчаса. Будем надеяться, что машину за нами пришлют вовремя.

Одноэтажный дом на берегу моря неподалеку от того же маяка. В отличие от домика Кямиля и Маира это добротное ка­менное строение с большой стеклянной веран­дой. Хозяин дома, бывший миллионер, нефтепро­мыш­ленник Абиев, сидя в кресле, курит трубку. К дому подъезжает фаэтон, с которого сходит молодой человек с “докторским” чемоданчиком. В приоткрытую дверь просовывается голова бывшего кучера Мамеда — ныне садовника, исполняющего также по совместительству обязанности повара, собеседника, эконома и дворецкого.

— Бек, доктор приехал! Принять? — по-старчески шамкая, спрашивает Мамед.

— Ты совсем сошел с ума, Мамед, — усмехается Абиев. — Единственный человек меня навещает здесь доктор, а ты еще спрашиваешь, пускать его или нет.

— Здравствуйте, бек! Вы чем-то озабочены или мне это показалось?

— Садись, садись. Ничем я не озабочен. Просто сижу по-стариковски и размышляю. Смотрю на это селенье, которое когда-то принадлежало мне, и думаю, какие же вы, большевики, все-таки странные люди.

— Бек! — укоризненно прерывает его доктор.

— Ты не вздрагивай, если что-то говорю, то, значит, имею на свои слова право. Ты, может быть, не знаешь, что, когда произошла революция, я имел возможность все свое имущество продать и перевести свой капитал за границу. Куда хочешь мог бы уехать — в Париж, в Америку… в Австралию. А я не уехал. Сам себе сказал, здесь все твои воспоминания и все дорогие твоему сердцу могилы. Куда же от этой земли можно уехать? Пожертвовал новой власти банковский счет, промысла, плодородные земли. Тогда решил, и сейчас об этом не жалею, что буду жить как все. Но сегодня с утра смотрю на это побережье и думаю — почему оно в таком плохом виде? Ведь на этом замечательном взморье можно построить красивые до­ма, рестораны, оборудовать пляжи, как на Средиземном море или хотя бы на Черном. И народ бы удовольствие получал, и государство обогатилось бы.

— Извините, бек, — с тонкой улыбкой замечает доктор.— Но ведь вы сами только что обмолвились, что эта земля рань­ше принадлежала вам…

— Я ждал, — торжествующе провозглашает Абиев, — что ты напомнишь мне об этом. Признаюсь, мы, капиталисты, о пля­жах для народа не позаботились. Верно! Но в чем же между на­ми разница. Я кто? — капиталист, эксплуататор, во всем искал выгоду, а вы, революционеры, ведь в основном только тем и заняты, что каждодневными заботами о народе.

— На все требуется время, дорогой бек. Республика еще молодая, у нее есть проблемы поважнее, чем курорты. Возьмем, например, здравоохранение. Вы знаете, сколько за последние годы…

— Газеты я и сам каждый день читаю, — машет ру­кой Абиев.

Врач производит еженедельный осмотр, измеряет Абиеву давление.

— Ну что я могу сказать? — говорит врач. — Для своего возраста вы вполне здоровый человек и ни в каком специаль­ном лечении не нуждаетесь. Если вы обеспечите себе хорошее питание, свежий воздух и уход — все будет нормально. Как со всем этим обстоят дела? Вы ни в чем не нуждаетесь?

— Советская власть оставила мне достаточно — этот дом, городскую квартиру, пенсию, даже врача каждую неделю присылает. Хорошим питанием я обеспечен полностью, — поду­мав, обстоятельно отвечает Абиев. — Свежий воздух? Здесь на побережье прекрасный морской воздух, так что и с воздухом все получилось. Остался уход. А вот насчет ухода … доктор, они не уйдут.

— Бек, прошу вас при мне так не шутить, — протестует доктор. — Вы и в прошлый раз меня отвлекли, а я собирался вам сказать, что мне совсем не по душе, что круглый год жи­вете вдали от города.

— В городе мне жить трудно. Эти дома, особенно с общи­ми квартирами, настоящая пытка. Приходится разго­ва­ривать с соседями, даже когда не хочется разговаривать вообще. Луч­ше жить одному в своей хижине, чем в квартире, за всеми стенами которой живут посторонние люди.

— Но зимой здесь никого нет. Все дачники в городе. Мало ли кто может сюда забрести…

— Очень спокойное место. Никогда ничего не слу­ча­ется. За последние пятьдесят лет было три происшест­вия — три дра­ки, все три из ревности и все три весной.

Абиев перехватывает изумленный взгляд доктора, увидев­шего внезапно, как к дому приближается окровав­ленный человек в мокрой одежде. Это Маир. Шатаясь, он поднимается по сту­пеням.

В комнату просовывается голова Мамеда.

— Бек, к вам пришли. Пускать?

— Держи, чтобы не упал. Мы идем, — с трудом вста­вая, говорит Абиев.

Потерявшему сознание Маиру оказывают первую помощь, укутывают в теплый халат бека и совместными усилиями укла­дывают на сиденье фаэтона, чтоб отвезти в город.

— Пусть полежит здесь, пока не придет в себя, — предла­гает Абиев.

— Это опасно, — решительно возражает врач. — Нужно срочно доставить его в больницу.

Фаэтон с врачом и раненым удаляется. Абиев задумав­шись сидит за столом, затем включает радиоприемник — боль­шой деревянный ящик с крохот­ным светящимся окошечком посре­дине — распростра­ненный в те времена приемник марки ЦРЛ-8. Переме­жаемая помехами и овациями звучит на высоких нотах речь Гитлера.

— Кто этот человек? — спрашивает, войдя с подносом в руках, Мамед. — Почему он так сердится?

— Это Адольф Гитлер. И он не сердится, а, наоборот, ра­дуется. Успехи у него большие, Мамед. Пол-Европы захватил, — прислушивается к радио, переводит. — Сейчас он говорит о том, что бог послал его на землю, чтобы сделать счастливым немец­кий народ. И что во имя этой цели он ни перед чем не остано­вится, — выключает приемник. — Ни перед чем!

— Таких людей я встречал. Такой никогда хорошего не пообещает. Но если даст слово поджечь или убить — выполнит. Этот тоже серьезно говорит, по голосу слышно.

Абиев нетерпeливо машет рукой.

— Я тебя об этом раненом спрашиваю, нашем соседе. Непонятная история!

— Кто-то его сперва ударил ножом, а потом хотел для верности утопить. Это такой народный обычай, бек.

— Уйди, Мамед.

У здания городского вокзала выстроилась смешанная вереница фаэтонов и такси.

Кямиль выходит из такси на набережной, у своего дома, типичной довоенной архитектуры. Это белокаменное здание с высокими венецианскими окнами и большими открытыми уличны­ми балконами. Отец дома. Беседует с Абульфасом, дядей Кямиля по материнской линии.

— Поздравь своего дядю, — говорит Кямилю мать, показы­вая на скромно потупившегося Абульфаса. — У него вчера ро­дился ребенок.

— Восьмой? Ну и ну! Для чего тебе столько? — удивлен­но спрашивает Кямиль. — Поздравляю, поздравляю.

— Ну и что ж что восьмой, — говорит оскорбленный до глубины души Абульфас. — Не беспокойся, как-нибудь прокор­мим. Прокормим и вырастим!

Кямиль, не дослушав, проходит в соседнюю комнату, начи­нает торопливо переодеваться.

— Разве так можно? — укоризненно говорит ему мать. —Вместо того, чтобы поздравить…

— Извини, извини. Я пошутил, пускай себе размножается и дальше.

Мать, не успев ответить, отходит к зазвонившему теле­фону.

— Звонили из приемной Багирова, — говорит она, поло­жив трубку, — сказали, что без четверти одиннадцать за тобой пришлют машину.

— Прекрасно, значит, успеем вместе позавтракать, — отзы­вается на это сообщение отец.

— Кого это вызвали к Багирову? Тебя, что ли? Но это­го же не может быть! — Абульфас недоверчиво усмехается.

— Вызвали, вызвали, — усаживаясь за стол, говорит Кямиль. — Зря не нервничай.

— Ему что не с кем беседовать? — спрашивает потрясенный Абульфас. — Даже мне разговаривать с тобой неинтересно. На­верное, тебя к его однофамильцу. У таких людей бывают спе­циальные однофамильцы, чтобы вместо них разговаривать с таким, как ты.

Отец пытается перевести разговор:

— В следующее воскресенье я тоже поеду на дачу. Пред­ставляю, как там сейчас здорово.

— Ты же на ногах еле держишься, — говорит мать. — До середины мая никаких поездок! А Маир в город не собирается?

— Приедет в конце недели. Что это? — Кямиль с интере­сом разглядывает раскрытую книгу, протянутую ему отцом.

— Это я своим ученикам подготовил. Факты из истории нефти. Эти факты относятся к временам Римской империи. Точ­нее, к 624 году, когда древнеримский император вторгся в Баку и разрушил несколько храмов огнепоклонников. Порабо­тить этот край римлянам не удалось. Наши предки применили тогда невиданное оружие — глиняные сосуды с горючей жид­костью, которая сжигала все, на что только попадала, и пога­сить ее было невозможно — ни водой, ни песком. В войске бы­ли специальные “неффатины” — “метатели нефти”, они стреляли из катапульт кувшинами, наполненными этой жидкостью. Судя по описанию историков, эта горючая жидкость при горении выделя­ла кислород, то есть была практически непогашаемой. Ты знаешь, я не страдаю лжепатриотизмом, но, изучив все факты, я могу ска­зать, что такое оружие в Баку было использовано впервые в с истории.

— Что-то наподобие “греческого огня”, — с непри­метной улыбкой говорит Кямиль.

 — Вот именно, что вроде. Это грозное оружие — греческий огонь – позже, уже в 650 году, на основе нефти, доставленной из Баку, было усовершенствовано зодчим Каллиником, жившим в Константинополе. По его рецепту из особых помп, установлен­ных на носу галер, направляли на неприятеля горящую струю. Он же присвоил ему название — «греческий огонь». Это упот­ребляли нес­колько столетий, до 1189 года, когда второй Лютеранский собор из-за «больших и бесполезных потерь в люд­ской силе, причиненных «греческим огнем», запретил применять его в Европе» . Ну как? Интересно?

— Ты посмотри, бензин-то, оказывается, как давно изо­брели, — удивленно крутит головой Абульфас.

— А тебе разве не интересно, из чего и как изготавли­валась эта всепрожигающая смесь? — спросил отец у Кямиля.

— Любопытно… не больше. А тебе?

— Причем здесь я? — усмехнулся отец. — Я преподаватель химии в средней школе, а ты ученый. Оба химики, но у каждо­го свои задачи.

— Два года всего, как аспирантуру окончил без диссерта­ции, — усмехнулся Кямиль. — Какой я ученый!

— Действительно, — с удовольствием подтверждает Абуль­фас. — Из тебя такой же ученый, как из меня горючая жид­кость, хи-хи-хи, под названием «греческий огонь».

— Машина подъехала, — говорит мать. 

Абульфас бросает быстрый взгляд на уходящего Кямиля, потом выскакивает на балкон, под которым действительно стоит черная “правительственная” машина, тут же возвращает­ся в комнату и, не задержавшись, стремительно выбегает в дверь. Кямиля догоняет в конце лестницы.

— Ты что, вправду встретишься с Багировым?

— Я же тебе сказал, — не останавливаясь, отвечает Кямиль.

— У меня к тебе просьба, — на ходу, торопливо говорит Абульфас. — Выполнишь? Такой случай упускать нельзя. Выбери момент и расскажи про меня. Скажи, что есть у тебя любимый дядя, умный, честный, хороший организатор. Скажешь?

— Ну, а дальше?

— А дальше, скажи вежливым голосом: «Дорогой товарищ Багиров, для всего нашего народа было бы очень выгодно, если этого кристально чистого человека назначить куда-нибудь руководителем. Не очень крупным, но все же руководи­телем».

— Если удастся, скажу, — взявшись за ручку дверцы, обещает Кямиль.

— Ну что скажешь, повтори, — просит Абульфас. — Каждое слово имеет значение.

— В общем, скажу самое главное. Что ты просто создан быть руководителем одной молодежной организа­ции в составе девяти человек.

— Это что за организация такая? — говорит сбитый с тол­ку Абульфас.

— Твоя семья — жена и восемь детей!

— Сукин сын! — не обращая внимания на прохожих, кри­чит вслед отъезжающей машине Абульфас.

— С этой минуты ты мне не племянник, а сукин сын, горбатый недоносок с грыжей.

Фаэтон въезжает во двор больницы. Маира вносят в хи­рургический корпус. Дежурный врач озабоченно качает голо­вой.

— Готовьте больного к операции, — говорит он старшей медсестре, затем звонит по телефону. — Профес­сора Махмудбекова!.. Профессор, спуститесь, пожалуйста, в приемный покой, — кладет трубку и сразу же набирает новый номер. — Милиция? Дежурный врач хирурги­чес­кого отделения больницы Семашко Топчиев. Пять минут назад к нам доставлен молодой человек с проникающим ножевым ранением в области грудной клетки. Больной в бессознательном состоянии.

Маир на операционном столе. Идут последние приготов­ления к операции. Зарифа, очень миловидная сестра-прак­тикантка, приносит Махмудбекову листки с результатами ана­лиза крови.

— Гемоглобин как у молодого буйвола, — бормочет он под нос, затем обращается к Зарифе: — Ваш диагноз.

— Ранение, потеря крови… У него на губах кровь!

— Вот именно! Скорее всего пробита плевра… И еще силь­нее переохлаждение. Вы согласны со мной?

— Профессор, он не умрет?

— Еще как умрет! — усмехается Махмудбеков. — Лет через сорок пять или через пятьдесят скончается непременно… Да­вайте наркоз!

Маир открывает глаза. Встречается взглядом с Зарифой.

Кабинет Багирова. В огромной комнате, из окон которой открывается панорама городской набережной с бухтой, всего несколько человек. Во всю стену развернут эскиз морского нефтяного промысла на сваях. Кямиль напряженно слушает Алиовсата Рагимова, одного из авторов проекта, который, стоя с указкой, дает последние пояснения.

— Нефть танкерами будет доставляться к ближайшей бе­реговой точке, вот сюда, где будет нефтеперераба­тываю­щий завод.

— Почему танкерами, а не подводным нефтепро­водом? — прерывает Рагимова Багиров.

— Мы об этом думали, товарищ Багиров, но, так как месторождение, над которым запроектирован будущий морской промысел, находится в ста километрах от берега, мы пришли к заводу, что будет экономичней транспорти­ровать нефть тан­керами.

— А в случае непогоды? На время простоев танкеров, до­бытая нефть будет скапливаться на месте? Значит, придется здесь же в открытом море строить нефтехра­нилища?.. Такая эко­номия дорого обойдется. Необходимо предусмотреть нефтепро­вод. Ты согласен со мной, Рагимов?

— Согласен, товарищ Багиров, — угодливо отозвался тот. Большинство окружающих Багирова разговаривали с ним только так – угодливо, почти раболепно. Автор не счел возможным здесь и дальше, изменить их манеру разговаривать на более демократическую. Пусть все оста­нется как было!

— Теперь самый серьезный вопрос. На Каспийском море выпадают дни, а то и недели, когда штормы достигают ураган­ной силы, особенно в зимнее время. Можете ли вы — ты и твоя группа, дать гарантию, что это сооружение выдержит напор ветра. Прежде чем ответить, подумай.

— Мы рассчитали его общую устойчивость и прочность всех узлов на ветровую нагрузку до двенадцати баллов включитель­но, — незамедлительно ответил Ра­гимов.

— А если ветер будет сильнее? — видимо, уловив в го­лосе Багирова интонацию сомнения, спрашивает человек, си­дящий напротив Кямиля.

— Ветер сильнее двенадцати баллов? — смеется Кямиль. — Что же это может быть?.. Паровоз. Угадан?

Багиров останавливает тяжелый оценивающий взгляд на Кямиле.

— Мамедалиев? Ты разработал новую экономичную крекинг-установку, это неплохо. А дальше? — подходит к вокзалу. — Значит, ты предлагаешь для переработки морс­кой нефти на берегу этой естественной гавани построить два новых заво­да? Продукция — высококачественный бензин, смазочные масла, а также мазут. Тоже неплохо. Но как могло получиться, что ты не заложил в проекте цех производства присадок? До каких же пор мы в нефтяную столицу мира будем завозить из-за гра­ницы присадки к смазочным маслам? Самолюбие у тебя есть?

— Времени не хватило, — говорит Кямиль.

— Он предлагал, — говорит Рагимов.

— И то хлеб, если предлагал. Необходимо сделать все, чтобы мы ни от кого не зависели. Неизвестно, что нас ждет завтра. Международное положение очень  серь­езно, — он замол­кает, потому что замечает как в боковую дверь кабинета не­слышно проскальзывает человек в штатском и застывает у вхо­да. — В чем дело? — спрашивает Багиров, обращаясь к сидя­щему за столом Рашиду Амирасланову, — неужели полтора часа не могут без тебя обойтись?

— Извините, товарищ Багиров, — вскочив по-военному с места, говорит тот.

— Иди, иди, — махнув рукой, говорит Багиров. — Горбатого могила исправит… На чем я остановился? Да. Над Европой сгущаются тучи…

Больничная палата. Зарифа делает Маиру укол в предплечье. Входит в сопровождении главврача и профес­сора Махмудбекова Амирасланов. Почему-то появление людей смущает Зарифу, и Амирасланов замечает это.

— Ну, чемпион, как сегодня дела? Побеседуем немного? — Главврач перед уходом знаком предлагает выйти и Зарифе.

— Нет, нет, — добродушно улыбается Амирасла­нов. — Сестра пусть остается, а не врач, но, думаю, это только ускорит выз­доровление. Мы же не о делах будем говорить. Просто побе­седуем о жизни.

— Не дольше пятнадцати-двадцати минут, — говорит Махмудбеков.

— Договорились, — отвечает Амирасланов. Главврач и Махмудбеков выходят в коридор.

— Вы очень неосторожны, — укоризненно говорит главврач. — Вам же известно, что это Амирасланов — нарком, заслуженный человек.

— Э-э, дорогой мой, — усмехается Махмудбеков. — Что мне Гекуба, что Гекубе до меня. Главная цель нар­кома — безопасность всех граждан, моя — безопасность одной человечес­кой жизни. Каждый должен выполнять в первую очередь свою задачу.

В больницу торопливо входит Кямиль, его тут же останав­ливает внушительного вида человек в штатском.

— Я иду к брату. Он ранен.

— Очень хорошо, — говорит охранник. — А документ у вас есть какой-нибудь?

Кямиль роется в карманах, предъявляет удостове­рение. К охраннику, вынырнув откуда-то из-за его спины, присое­диняется второй. Оба внимательно разглядывают удостовере­ние.

— Приказано никого к вашему брату не пускать, — с со­жалением говорит охранник. — Вы не беспокойтесь, он скоро выздоровеет.

— А для чего тогда ты у меня удостоверение попросил? Развлекаешься? — раздраженно говорит и без того обеспокоен­ный Кямиль. Он делает шаг вперед, но охранник преграждает ему путь.

— Приказано никого не пускать.

Амирасланов сбегает по лестнице.

— Этого человека пропускать в любое время, — бросает он охраннику. — С вашим братом все в порядке. Я не ошибся? Вас ведь Кямиль звать? Вы не скажете мне, от кого вы узнали, что ваш брат находится здесь? Что он ранен?

— Весь город об этом говорит. Пока я добрался до дома, человек пять мне об этом сообщили, — пожимает плечами Кя­миль.

— Все-таки Баку удивительный город, — с досадой качает головой Амирасланов.

— Извините, — вдруг спохватывается Кямиль. — Кажется, мы где-то встречались?

— Конечно, сегодня утром. Я вас сразу узнал! И уверен, что с присадками и смазочным маслом все теперь пойдет на лад.

При полном штиле идет своим прогулочным курсом наряд­ная яхта под иранским флагом. Навстречу, отбра­сывая носом пенистые буруны, мчится эсминец. Круто развернувшись, в полукилометре за кормой яхты, догоняет ее и теперь идет с ней борт о борт параллельным курсом.

— Просим остано­виться и принять пассажиров, — следует приказ с миноносца.

— Находимся в нейтральных водах. Ваше требование не­законно, — кричит с мостика в мегафон капитан яхты. Он с беспокойством следит за тем, как миноносец расчехляет направ­ленные на яхту орудия.

— Просим остановиться и принять пассажиров, — снова доносится с миноносца.

Корабль останавливается. К борту яхты пришвартовывает­ся катер с пограничниками. Единствен­ный человек в граждан­ском костюме – Амирасланов. При­вет­ливо улыбаясь, в сопро­вождении двух офицеров, он поднимается по опущенному трапу на палубу, где его встречает капитан, высокий полный человек, бородатое, с густыми бровями лицо которого выражает предельную степень возмущения.

— Вы нарушили международные законы судо­ходства,— хму­ро говорит он Амирасланову, — мое судно находится в нейтраль­ных водах!

— И наш корабль находится сейчас в нейтральных водах. Ну и что? — приветливым тоном отвечает Амирас­ланов. — Неу­жели желание нанести визит вежливости в нейтральных водах, как вы справедливо заметили, является таким уж страшным нарушением законов о междуна­родном судоходстве. Ведь мы с вами представители двух дружественных держав, дорогой мой капи­тан!.. Кстати, может быть, пройдем в какое-нибудь помещение. Холод­новато здесь.

— Кто вы такой и что вам от меня надо? — все еще с неприязнью переспрашивает капитан.

— Кто мы? Будем знакомы. — Амирасланов по оче­реди пред­ставляет своих спутников: — Это майор Чичи­надзе, капитан Саламов. А я их начальник Рашид Амирас­ланов.

— Бешер Афранди, — неохотно представляется капитан. — Теперь я могу знать, что…

— С памятью моей что-то происходит, — обращаясь ко всем сразу, но в основном к капитану, жалуется Амирасланов. — Я был уверен, что беседую с бесстраш­ным агае Фарзане из славного Пехлеви, а выясняется, что передо мной непохожий на него Бешер Афранди.

— Входите! — капитан приглашает незваных гостей в роскошно отделанную кают-компанию. Сидя в безмол­вии на мяг­ком диване, Амирасланов с интересом наблю­дает за снующими, как тени, слугами.

— Теперь я могу узнать, что вам понадобилось на моем судне? — не выдерживает капитан.

— Так как вас называть? — напряженно наморщив лоб, спрашивает Амирасланов.

— Как хотите, так и называйте, — пожимает плечами капитан. Поменяв имя, человек не меняется. — Вам от меня что-нибудь нужно?

— Ничего из того, что может уронить высокую честь агае Фарзане или нанести ущерб его имуществу, — проникно­венно говорит Амирасланов. — Хочу попросить о маленькой услуге. Через час-полтора вы должны встретиться в условлен­ном месте, на самой границе с подводной лодкой, которая в эту ночь побывала у берегов Апшерона, и провести ее через разные воды. Вы, как всегда, над водой, она, как всегда, под вами. Я в морских делах не разбираюсь, но специалисты объяснили мне, что шумом мотора яхты вы отвлекаете пограничников от подвод­ной лодки. Слышат звук мотора, а ваша яхта тут как тут. Ну, это дело прошлое. Хочу попросить о маленькой услуге, агае Фарзане, попросите ее всплыть, чтобы я имел возможность побеседовать с ее капитаном.

— Так же, как беседуете сейчас со мной? — иронически усмехается Фарзане.

— Можно и не за этим столом, — серьезно отвечает Ами­расланов. — Вы ведь границу по ошибке нарушили, и с вами я беседую просто, как гость с хозяином. А его я хочу допро­сить, а для этого я его сперва должен увидеть, вслед за этим арестовать… Словом, хлопот предстоит много. Ну, как, поможете мне?

Фарзане в ответ смеется.

— Тысячу и тысячу раз был прав поэт: «Не оскудевает мир чудесами и являет их людскому взору в урочный час в месте, отмеченном богом для чуда…» Посмотрите вокруг, достопочтенный, везде Каспийское море! Спросите у меня, где я видел подводную лодку, я отвечу, что в кино. Разве у Ира­на есть подводные лодки? А вы хотите, чтобы я с ее капи­таном связался!

— Людей жалко, — пожимает плечами Амирасланов. — Мне, например, их будет жалко, когда через час они погибнут под водой. А вас, агае Фарзане, разве их судьба не трогает?

— Даже если эта лодка на самом деле была бы здесь под водой, — все еще улыбаясь, но уже серьезным тоном спрашивает капитан, — как я мог бы с ней связаться? Может быть, по радио? Но у меня нет радиопередатчика.

— Каспийское море для подводных лодок место не очень подходящее до самого берега, и до того прозрачное, что морское дно просматривается. Особенно с самолета, — он кивает на небо, в котором вот уже несколько минут кружатся два гидросамолета. Амирасланов бросает взгляд на часы:

— Время! Пусть атакуют, — с сожалением говорит он своим спутникам и сразу после этого, на секунду задержав их, об­ращается к Фарзане: — Может быть, все-таки есть способ выз­вать их на поверхность?

Побледневший капитан яхты отрицательно качает головой.

Вздымаются фонтаны от взрывов глубинных бомб. Помахав крыльями, самолеты ненадолго удаляются от места бомбомета­ния. Вернувшись, начинают на низкой высоте облетать яхту, что явно не доставляет ее капитану никакого удовольствия.

Фарзане не может отвести взгляда от черного масляного пятна, расплывающегося на морской поверх­ности.

— Ну, я, пожалуй, пойду. Спасибо за гостепри­имство. Между прочим, вы оказались правы. По крайней мере, в этой части Каспия ни одной подводной лодки сейчас нет.

С ревом проносятся над палубой самолеты. Кажется, что вот-вот заденут верхушку мачты. Капитан втягивает го­лову в плечи.

— Не беспокойтесь, — подходя к трапу, успокаивает Амирасланов. — Я с этим знаком, они меня очень уважают. Пока они меня здесь видят, вреда яхте не будет… А если, не дай бог, даже подумать об этом страшно, что-то случится, бомба случайно сорвется или столкнетесь с катером, сразу составим акт и в законном порядке возместим вашей стране все убытки — и за судно, и за людей. Но я думаю, ничего плохого случиться не может.

— Вы, по-моему, собирались о чем-то поговорить, — с кри­вой усмешкой напоминает капитан.

— Эх, дорогой Фарзане, дорогой Фарзане, вы ведь даже не подозреваете, с какой симпатией я давно уже к вам отно­шусь, — сидя на прежнем месте в кают-компании, говорит нае­дине Амирасланов капитану. — А вы меня встре­тили хоть и приветливо, но как совершенно посто­рон­него человека.

— Извините, — говорит озадаченный Фарзане, — но мне действительно кажется, что мы видимся впервые. Похоже, вы обо мне что-то знаете или слышали.

— Если не считать пустяков, то только хорошее. Напри­мер то, что всего в жизни вы добились своими руками. Нача­ли с одномачтового рыбачьего парусника, а сегодня, спустя каких-нибудь десять лет, вы владелец пяти больших сейнеров, собственного дома в Пехлеви, счета в тридцать тысяч долларов в Тегеранском банке. Конечно, не все шло гладко, я пом­ню ваши неприятности семь лет назад, когда вы чуть не разо­рились. Но, к счастью, у вас оказались сильные друзья, выру­чили, как подобает хорошим друзьям. Среди них и иранцы и немцы. И вы им за это платите с тех пор добром. Поэтому-то мне, одному из ваших друзей, сегодня так стало обидно. Слов благодарности я не ждал, но на приветливый прием, признать­ся, рассчитывал.

— Пусть мой высокий друг поверит, что следующая наша встреча душистой сладостью растворит в его душе горечь от сегодняшней, — сказал капитан. — Могу ли я узнать, за что я должен быть благодарным моему высо­кому другу? Жду ответа, ибо сказано: неблагодарность — гнуснейший из пороков.

— Ни слова больше о благодарности! — протестует Амирасланов. — Речь идет о пустячной услуге, оказанной любя­щему отцу, каким общеизвестно является достопоч­тенный Фарзане. Когда была арестована банда голово­резов, напавших ночью на поселок советских специалистов в Тегеране, мне довелось побеседовать с одним молодым человеком, попавшим в нее случайно. Я с него взял слово, что он никогда больше не вступит в дурную компанию, и отпустил его. Всем остальным было предъявлено обвинение в убийстве и поджоге, которое на суде подтвердилось. А приятного молодого человека звали Тевфик Фарзане. Разве он вам об этом не рассказал?

— Он сказал мне, что ему удалось бежать! — облизав пересохшие губы, после паузы ответил Фарзане.

— Тевфик хороший сын, ему хотелось порадовать любимого отца и не тревожить его ум бесполезными размышлениями. Ибо сказано: забота о родителях — украшение юноши.

— И часто вы с ним беседуете?

— С тех пор ни разу. Хотя должен сказать, что встречи с этим молодым воспитанным человеком доста­вили бы мне боль­шое удовольствие. Но мы переписы­ваемся. Кстати, по-моему, при мне есть одно из его послед­них писем, Тевфик передал в нем кое-какие сведения, — порывшись в кармане, Амирасланов достает письмо и протягивает его побледневшему Фарзане. Тот начинает читать. — Да вы не расстраивайтесь, дорогой агае Фар­зане. Кроме нас с вами, это никогда никому не станет известным.

— Что вам от меня нужно?

— Дорогой агае Фарзане, я соглашусь время от времени принимать от вас небольшие одолжения лишь при условии, что вам это покажется приятным и выгодным. Если же мое предло­жение вам не по душе, забудьте о нем. Ваш разговор не бу­дет иметь ни для вас, ни для моего друга, вашего сына, ника­ких последствий. Ведь я не предлагаю вам, упаси бог, продать вашу родину — Иран, и ничего другого, что может представлять опасность лично для вас или вашего благосостояния. Речь идет о немцах, с которыми у вас сложились такие прекрасные отношения, прекрасные и доверительные. Единственно, чего я хочу от вас, чтобы такие же дружеские отношения сложились бы и у нас с вами. Желаете ли вы этого всей душой?

— Да, — говорит Фарзане. — Желаю.

— Несколько месяцев назад из Берлина приезжали члены имперского географического общества. Очень любознательные люди. Сейчас один из них, по-моему, получил повышение — ру­ководит всей германской развед­кой в Иране. Вот его фотография. — С фотографии смотрит человек средних лет с сильным волевым лицом. Глядя на него, Амирасланов вспоминает недавние со­бытия.

Машина Амирасланова мчится над морем по эстакаде, свя­завшей берег с морским промыслом на искусственном основании. Длинные ряды праздничных столов накрыты под открытым небом на огромной площади в окружении вышек. Оркестр очень громко играет «Мулейли». Сойдя с машины, Амирасланов быстрым ша­гом направляется к Багирову. Но прежде, чем успевает дой­ти, оркестр замолкает, и он, встав, с бокалом в руке, привет­ствует собравшихся. Люди, а их собралось за праздничным столом не меньше трех-трех с половиной тысяч, слушают так­же стоя.

— Товарищи строители, нефтяники, дорогие друзья! Се­годня у нас больший праздник. Мы празднуем ввод в действие нового морского промысла, который добавит к тем 12 миллио­нам тонн нефти, которые ежегодно добывает наша республика, еще десятки тысяч тонн. Это настоящее счастье, когда чело­веку удается принести пользу Родине, именно это дает ему право быть уверенным, что он настоящий человек и не зря живет на белом свете, этот человек имеет право уважать себя и рассчитывать на уважение окружающих. Сегодняшний праздник я называю большим еще и потому, что вы, сидящие здесь, сами разведали в море подводное месторождение. Вы — созда­ли проект этого промысла, вы и только вы создали этот ис­кусственный полуостров, и вы, пробурив скважины, сегодня качаете с морского дна нефть. Все своим умом и своими рука­ми, не приглашая, как это бывало в прошлом, специалистов со стороны. Этот праздник большой еще и потому, что вы — азер­байджанцы, русские, евреи, предста­вители всех кавказских на­родов давно уже забыли в Баку, что такое национализм. Вы братья, вы друзья, вы единомышленники! Я поднимаю этот бо­кал за ваше счастье!

Оркестр заглушает последние слова.

Багиров знаком подзывает Амирасланова.

— Садись! Слушаю тебя.

— Шульца отпускать нельзя, товарищ Багиров.

— Мы уже переговорили с тобой о Шульце, — хмурится тот.

— Его никак нельзя отпускать. Фотографии, сделанные тайной камерой, карта рельефа морского дна, план бензохра­нилищ Апшерона и Баку.

— География — сложная наука, — качает головой Багиров.

— И самое главное, без него мы не сумеем отыскать его сообщников, а они есть. В Баку ему удалось с ними связаться. На самом законном основании. Я могу задержать его здесь еще дней на десять.

— А что это тебе даст?.. Кроме международного скандала. Посольство Германии обратилось к прави­тельству СССР и зая­вило протест, пока устный. За ним же ходатайствует герман­ское географическое общество.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Багиров смотрит на расстроенного Амирасланова.

— Ты лучше в другом мне помоги, если сумеешь. Я, как пришел, ломаю над этим голову. Раз десять не меньше уже играл нам этот оркестр и каждый раз одну и ту же мелодию. Что бы это значило?

— Самодеятельный оркестр, музыканты все начинающие, успели разучить только “Мулейли”, — глянув на оркестр, скороговоркой говорит Амирасланов.

— Молодец! Голова у тебя работает! — восхищается Багиров. — А теперь ешь! И за мое здоровье выпей! Я сейчас в этом нуждаюсь! То ли из-за оркестра, то ли из-за твоего Шульца, голова на части разрывается, — он поднимает бокал. — И ты будь здоров, Амирасланов!

— Я делаю большую ошибку, что отпускаю вас, — сказал Амирасланов.

— Вы никакой ошибки не делаете, — поправил его Шульц, с каким—то странным сочувствием глядя на Амирасланова. — Вы подчиняетесь приказу, — он усмех­нулся, — но если вы огор­чены тем, что мы навсегда рас­ста­емся, то зря. Для немца я обладаю довольно-таки редким качеством — я интуитивный че­ловек, и это мне подсказывает, что мы с вами увидимся.

— А может ли еще интуиция, подкрепленная знаниями гео­графа, указать место, где эта встреча произойдет?

— Это нетрудно. Уверен, что наша следующая встреча произойдет в Баку… И вполне возможно, что в этом кабине­те. Баку очень приятный город.

— Очень приятный, — подхватывает Амирасла­нов. — Он не напоминает вам старинную золотую монету?

— Честно говоря, не улавливаю сходства.

— Они оба: Баку и монета всем очень нравятся, и все хотят ими завладеть…

— Верно… — добродушно улыбается Шульц. — Хотя и не совсем. Золотом набиты все банки столиц мира. Эту пробле­му решить легко и в другом месте. Сегодня важнее другие ценности, — он встает, приглашает к окну Амирасланова. — Видите, вон тот полуостров?

— Баиловский мыс?

— Черт, все время забываю о том, что я географ, — ве­село чертыхается Шульц. — Так вот, Германия сейчас обладает двумя суперлинкорами “Бисмарк” и “Тирпиц”, каждый из которых не уступает в размерах этому мысу. За всю историю цивили­зованного человечества ни одна страна мира и мечтать не могла бы о таком техническом чуде. Стоит им покинуть га­вань, как Англия — отныне бывшая владычица морей, начинает верещать от страха всеми своими радиостанциями, и ее кораб­ли, как испуганные головастики, спешат забиться в любую бере­говую щель. — В голосе Шульца проскальзывают патетические нотки. — Кроме того, Германия ежегодно опускает со стапелей двести подводных лодок. Вы представляете — двести подводных лодок в год, причем замечательных лодок?!

— Представляю, — кивает Амирасланов. — Я видел фото­графии. Вам не будет неприятно, если я спрошу: для чего им нужно топить пассажирские суда? Чуть ли не каждый день поступают сообщения о торпедировании пассажирских кораб­лей. Тонущие люди, женщины, дети… Даже на снимках это нехорошо выглядит. Причем расстреливаются суда нейтральных стран. Это вообще в голову не укладывается.

— Чего же хорошего? — хмуро отвечает Шульц. — Кроме всего, это наносит ущерб репутации Германии. Но с издерж­ками войны всегда приходилось мириться… Мы, кажется, немного отвлеклись. Я вам сейчас открою один секрет! И “Бис­марк” и “Тирпиц”, вместо того чтобы день и ночь бороздить океан, вынуждены, к сожалению, месяцами стоять на причале. Как, по-вашему, отчего это происходит?

Амирасланов качает головой.

— Я ведь не военный моряк.

— Потому что за два дня крейсерского хода они выпи­вают по восемьдесят тонн горючего. А ведь есть еще осталь­ной флот — линкоры, крейсеры, существует самый мощный в мире воздушный флот — Люфтваффе.

— Самый мощный? Мне казалось, что это чисто американ­ская манера — “самый высокий небоскреб в мире”, “самый большой обжора планеты”.

— Благодаря Германии, американцы уже отвыкают от этой манеры. Кстати, хоть и по другой причине, вы тоже должны быть благодарны Германии, — говорит Шульц, с удовольствием глядя на озадаченного Амирасланова. — Два года назад Англия, объединившись с Францией, собиралась завоевать Кавказ. Их генеральными штабами был разработан подробный план, наз­начены сроки, империалист Черчилль нагло заявил, что Баку не может принадлежать одной единственной державе, кем бы эта держава ни являлась. Надеюсь, вы слышали об этом?

— Даже знаю.

— Германия заставила и Францию и Англию заниматься своими делами, а не совать нос в чужие. Какая еще сила, кро­ме Германии, способна на это? Мы беседуем наедине, так будь­те же откровенны, неужели вы на самом деле не благодарны великой Германии?

— Благодарен. — Амирасланов подходит к большим настен­ным часам. — Эти часы были пущены в ход сто пять лет назад и с тех пор работают без перебоев. Они изготовлены в Гер­мании. Я испытываю уважение к вашей стране и за многое другое. Но уж, конечно, не за то, ей кажется, что она может нас за­щитить от кого бы то ни было.

Шульц, спохватившись, смотрит на часы.

— Через час уходит поезд. Мы еще встретимся, но вряд ли удастся еще раз поговорить в такой спокойной обстановке.

— По-вашему, будем воевать?

— А мы с вами уже воюем, — очень серьезно говорит Шульц. — И вы, отпуская меня, терпите первое поражение.

Амирасланов вдруг ловит на себе вопросительный взгляд Фарзане. И сразу входит в реальную обстановку.

— Иногда он переезжает жить в Пехлеви. Там он счи­тается представителем фирмы “Мерседес”, филиал на улице Фирдоуси. Его вы тоже знаете?

— Его зовут Саба, — бросив взгляд на фотографию, го­ворит Ферзане.

— Саба — это кличка, — поправляет Амирасла­нов. — Нас­тоящее его имя — майор абвера Генрих Шульц. Это ему при­надлежит идея подводных рейсов?.. Я прошу вас, дорогой агае Фарзане, обо всем этом напишите, — Амирасланов протягивает ему блокнот и ручку. — И не забудьте о ночных высадках — подробно — имена, общее число…

— Имена и все остальное известны одному Сабе и еще, может быть, командиру подводной лодки.

— Пишите только о том, что знаете.

— Скажу вам честно, я не очень грамотный, — застенчиво признается Фарзане, — я вам лучше все расскажу, а вы запи­шите.

— Слова, даже самые ценные, это всего лишь слова, до­рогой мой агае Фарзане, а ваше письмо отныне станет опорой моей памяти, ибо недаром сказано: верь словам, но бери в залог ценности!

Пехлеви. У внушительного здания филиала “Мерседес” на улице Саади останавливается небольшая черная машина, из которой выходит Фарзане. Он проходит через просторный демонстрационный зал, по пути раскланиваясь со знакомыми, служащими и клиентами, сворачивает в конце зала в узкий коридор с неприметной стальной дверцей в стене. Охранники тщательно изучают его удостоверение. Фарзане входит в прием­ную, здоровается с секретаршей-блондинкой и двумя молодыми людьми со спортивно-солдатской выправкой, одетыми в костю­мы, напоминающие покроем военные.

— Саба спрашивал о вас несколько минут назад. Сейчас он в ангаре.

— Подождать его здесь?

— Вас к нему проводят.

На всей территории ангара идут учения. Под руковод­ством инструкторов несколько сот человек в незнакомой военной форме, но без знаков различия отрабатывают приемы ближнего боя. Фарзане издали видит Саба. Это человек лет сорока-сорока пяти, с силь­ным волевым лицом. Он тоже видит Фарзане и нетерпеливым движением руки зовет его к себе. Но еще до того, как успевает приблизиться Фарзане, распахивают­ся ворота и в автопарк въезжает “мерседес” с флажком. Проворно выскочивший водитель распахивает дверцу высокому се­дому человеку. Вслед за ним из машины выходят двое сопро­вождающих. Саба, оглянувшись на Фарзане, идет им навстречу.

— Извините, полковник, мы опоздали, — поздоро­вавшись, говорит вновь прибывший. Чувствуется, что он чем-то приятно возбужден. — Мы задержались с выездом из Тегерана. Наша встреча во дворце оказалась исключительно плодотворной. Раз­говор неожиданно затянулся, но с пользой для нашего общего дела. Присутствовал также германский посол.

— Также, — как бы пробуя слово на звук, повторяет Саба. — Очень рад, что у вас хорошее настроение, потому что оно удивительно соответствует моменту. Перед вами десантники. В это подразделение отобраны лучшие из лучших. Натрениро­ваны и верны долгу. Способны вести бой практически в любых условиях.

В основном, как в других отрядах, на три четверти ваши соотечественники, остальные — русские, грузины, лез­гины, осетины, черкесы, — словом, представлен почти весь Кавказ… Вы будете с нами говорить? Или вам хотелось бы от­дохнуть с дороги?

— Отдохнуть? Вы шутите, полковник. Я уже забыл, как это делается, — усмехается тот. — Конечно, я скажу им несколько слов. Раз уж я здесь, то обязан перед ними выступить.

Саба подходит к микрофону. Раздаются команды, и в счи­танные минуты, без признаков суеты, быстро и четко десант­ники выстраиваются в две колонны. В наступившей тишине Саба с удовлетворением окидывает взором строй­ные ряды.

— Хочу вам сообщить, что из Парижа специально для того, чтобы встретиться с вами, прибыл глава законного правитель­ства Азербайджанской республики, премьер-министр Эмин Расул-заде.

Из всех глоток вырывается оглушительный рев, который смолкает по знаку Сабы, после того как “премьер” подходит к микрофону. Прежде чем заговорить, Эмин Расул-заде вынимает платок и вытирает изрядно повлажневшие глаза.

— Друзья мои! Дети мои! Я не стыжусь своих слез, по­тому что существуют в жизни редкие мгновения, когда настоя­щий мужчина имеет право на это. Я счастлив оттого, что от встречи с вами, моими героическими сыновьями, на моих глазах впервые за долгие годы появились слезы. Это означает, что невзгоды, выпавшие по вине наших заклятых врагов на долю нашей Родины, не превратили окончательно в камень мое сердце. Я счастлив оттого, что мы наконец вмес­те и будем вместе, с оружием в руках, бороться за то, чтобы уничтожить извергов, коварством и силой захвативших власть над нашим народом… — оратор увлеченно продолжает речь, а тем временем Саба, убедившись, что все пошло по налаженной колее, незаметно отходит в сторону.

— Скажешь гостям, что меня срочно вызвали, — шепотом приказывает он одному из инструкторов. — Не забудь побла­годарить за выступление.

Саба вместе с Фарзане отъезжает от офиса.

— Мы стали слишком беззаботны, — ни к кому не обращаясь, сквозь зубы говорит Саба. — Хорошо, хоть пассажиры успели высадиться.

— Я теперь беспокоюсь и за них тоже, — говорит Фарзане. — У них же в Баку, там… как это называется, прописка. Хотя бы одного заметят, достаточно, какой бы он крепкий ни был — всех выдаст!

— Для того чтобы кого-то выдать, необходимо знать имя того человека, как он выглядит и где находится или хотя бы где он может находится.

— Что же они друг друга в лицо не знают?

— Видят друг друга только члены каждой группы во время переезда. Больше ничего им друг о друге неизвестно. Все по приезде разбредаются, и каждый занимается порученной ему работой, — четко, словно читая инструкцию, отвечает Саба. Он с интересом смотрит на Фарзане. — Друг мой, сегодня вы не­обычайно любознательны. Да, никто из этих людей ничего не знает друг о друге. Это известно пока лишь одному человеку, мне! Когда-нибудь в назначенный день и час всех этих людей найдет посланный мною человек. И совершится предназначенное! — с упоением говорит Саба. Он замолкает, затем с легкой улыбкой говорит Фарзане: — Друг мой, сегодня вы необычайно любозна­тельны!

— Человек, побывавший на краю гибели, на два—три дня, видимо, кажется друзьям необычным, — усмехается в ответ Фарзане. — Если говорить серьезно, я бы не стал рисковать, поис­кал бы другой способ.

— Если говорить серьезно, — меланхолически отвечает Саба, — то другого способа нет. Каждый метр границы охра­няется так, как не охраняется спальня наследника престола шахин-шаха.

Машина, оставив позади город, мчится по шоссе, проложен­ному параллельно берегу. Вокруг давно уже не видно ни одного строения. Свернув на боковую дорогу, ведущую к морю, останав­ливается перед высоким глухим металлическим забором, над ко­торым протянуты провода высокого напряжения. Сверху из сто­рожевых будок равнодушно посматривают на машину часовые с автома­тами. Раскрываются ворота. Выходят трое охранников. Под прикрытием двух автоматов охранник, по всей види­мости старший по званию, подходит к машине. Узнав Саба, отдает ему честь. После того как Саба и Фарзане входят вовнутрь, ох­ранник возвращается и показывает водителю место для стоянки.

— Вам придется меня подождать здесь, — вдруг, остано­вившись, говорит Саба, еще до того как они успели дойти до первых коттеджей, в шахматном порядке выстроившихся на зеле­ном лугу. Опешив, Фарзане ждет продолжения. — Совсем вдруг вылетело из головы — там будет человек, которому нельзя вас видеть!

Пожав плечами, побледневший Фарзане заходит в кафе. Скорее, это офицерская столовая. В просторном зале занято всего несколько столов. Все посетители — немецкие офицеры. С некоторыми из них Фарзане знаком. Поздоровавшись, он про­ходит к стойке бара и заказывает кофе. За спиной бармена не­большой репродуктор местной радиосети. Время от времени музы­ка перемежается короткими объявлениями и вызовами.

Саба на открытой “внутренней” машине едет по территории хорошо оснащенной военной базы. В порту стоят военные корабли. Саба проезжает мимо причала с подводными лодками и останав­ливается у одного из коттеджей. На стук открывает дверь мо­лодой, спортивного сложения человек. Кроме пестрого шелково­го платка, по—пиратски завязанного на шее, и шортов, на нем ничего не надето.

— Извините, господин полковник, — впустив Шульца, он выходит в соседнюю комнату и возвращается в военной форме морского офицера с орденами.

— Все время забываю спросить за что вы получили ры­царский крест? — спрашивает Шульц.

— За “Принца Уэльского” — эскадренный крейсер военно-морского флота его величества короля Великобри­тании, — гово­рит командир подводной лодки. — Он встал на вечную стоянку со всем своим экипажем. Это был двенадцатый корабль, потопленный моей субмариной. Чтобы не искушать судьбу, Редер не дал нам потопить тринадцатый, перебросив нас с Балтики на юг. Сказал, что здесь нас ждут в неограниченном количестве солнце, икра и женщины. Солнца здесь действительно оказалось многовато. Насчет остального пока не выяснил — за полтора месяца ни разу не дали увольнительной в город.

— Все впереди, дорогой Конрад, все еще впереди. Вы по-прежнему недовольны своей новой подводной лодкой? Итальян­цы утверждают, что по маневренности и проходимости она не имеет себе равных.

— У этих музыкантов и подлодки с голосом. Уже на глу­бине пяти метров начинают трещать по швам, как кастаньеты. У меня душа ушла в пятки, когда я в первый раз услышал этот треск. Оказывается, вместо того чтобы соединить швы заклепками, как это полагается у порядочных немецких судостроителей, они сваривают их наподобие консервных банок. Одним словом — музыканты!

— Я вижу, вы не очень лестного мнения о наших союзниках? — вскользь замечает Шульц. — Чем сейчас заняты?

— А чем можно заняться в этом прекрасном загоне? Чахну от скуки.

— Очень хорошо. Когда вы можете выйти в море?

— Да в любое время. Хоть завтра.

— Мне бы хотелось, чтобы это произошло минут через сорок.

— Сорок минут? Это шутка?

— Возьмите на борт пять пассажиров. Границу пройде­те когда стемнеет, не раньше. Под утро высадите пассажи­ров в указанном месте, весь следующий день до наступления вечера проведете на дне в тени крутого берега. Фокус с сопровождением уже раскрыт. Мы были слишком беспечны.

— Двое из команды где-то в городе. Помогите их разыс­кать.

— Обойдитесь как-нибудь без них. Не надо хмуриться, ка­питан, все эти меры предосторожности и срочный выход только ради вашей же безопасности. Что вас так заинтересовало в часах?

— Хочу засечь, когда вы кончите, чтобы поточнее вычис­лить, сколько минут остается на сборы.

— Молодчина! — Шульц от души смеется. — Рыцарские крес­ты зря никому не достаются! Время нашего разговора можете не учитывать.

Командир подлодки нажимает на клавишу внутренней связи.

— Говорит капитан Конрад Шранке. Внимание! Дежур­ному по причалу включить бортовое питание объекта номер три. Повторяю, включить бортовое питание объекта номер три. Про­верить наличие сжатого воздуха и горючего.

“Проверить наличие сжатого воздуха и горючего. Команда объекта номер три, быть в сборе через двадцать минут. Повто­ряю — команда объекта номер три, быть в сборе через двадцать минут”, — Фарзане выслушивает это сообщение из динамика с непроницаемым видом. Не дожидаясь прихода бармена, Фарзане оставляет на стойке деньги и, незаметно убедившись, что в зале на него никто не обращает внимания, неторопливо вы­ходит наружу. Фарзане быстро пересекает садик перед кафе и, сев на скамейку, укрытую в тени тутовника, мгновенно “за­сыпает”.

Шульц останавливает машину рядом с Фарзане.

— А я думал, вы все еще сидите в кафе, хотел присоеди­ниться, — говорит Шульц.

— С тех пор как это заведение обнесли забором и швей­цара заменили часовым, предпочитаю сидеть на свежем воздухе, — “спросонок” отшучивается Фарзане.

Сразу же, как только подводная лодка покидает бухту, командир Конрад Шранке отдает приказ о погру­жении.

— Спокойное море, голубое небо, вокруг ни души! — удив­ляется один из офицеров, перед тем как опуститься в люк.

— Выполняю приказ, — командир флегматично пожимает пле­чами.

Подводная лодка уходит под воду.

— По-моему, вы чем-то расстроены, — объявил в машине Шульц.

— И вы с вашей тонкой интуицией не можете догадаться, что творится на душе вашего старого друга, которому пере­стали доверять? За что? Нет, нет, дайте мне договорить. Вы знаете, как я люблю своего сына — он у меня единственный. Так вот, клянусь его жизнью, пусть он погибнет самой страш­ной смертью, если хоть когда-нибудь у меня даже мелькнула мысль о предательстве по отношению к вам… Конечно, что и говорить, бывали минуты, когда мне приходилось трудно, я хитрил, изворачивался, шел на какие-то уступки, кое-кем и приходилось пожертвовать, такова уж наша профессия, но при­чинить вред вам, вам я всегда был верным, преданном другом, — Фарзане говорит шепотом, от волнения у него пропал голос. — А вы после стольких лет нашего сотрудничества высаживаете меня из машины как дешевого доносчика и еще при этом, словно в насмешку, заявляете мне о каком-то опасном человеке…

— Вы же знаете, каким я временами бываю суеверным… Когда мы шли с подводниками, у меня вдруг появились пред­чувствия какой-то неведомой опасности, — проникновенным тоном прерывает его Шульц. — Возможно, мое поведение выглядело нетактичным… каюсь, но о недоверии к вам и речи быть не может. Тем более что дело, из-за которого мы туда съездили, — наше совместное дело. Просто после вашего опасного путешест­вия хотелось дать вам отдохнуть от дел, я собирался все рассказать, позже, как всегда, за день перед операцией. Эта страшная тайна, из-за которой на меня чуть не обиделся мой друг, яйца выеденного не стоит. Судите сами: на следующей не­деле вам предстоит совершить рейс сопровождения. И мне не хотелось, чтобы кто-то из экипажа увидел вас раньше времени. Никаких других тайн у меня от вас нет. Теперь хоть поверили?

Фарзане молча кивает.

Фарзане входит в свой дом.

— Где Тевфик? — спрашивает он у плутоватого привратника.

— Агае Теффик в саду. У него гости.

— Фарси или немцы? Женщины, мужчины? Кто? — раздраженно расспрашивает Фарзане.

— Всего понемногу, как праздничная хонча. — Увидев, что Фарзане направился к выходу в сад, слуга с деланным испугом советует: — Не ходите, агае, они уже все в райском саду.

В саду, перед бассейном на коврах, возлежат в позах хоро­шо пообедавших древних римлян обнаженные гости его сына.

Фарзане, остановившись в дверях, несколько секунд любует­ся этой картиной, затем подзывает знаком слуг.

— Пойди, скажи ему, что мать звонит из Тегерана.

— Мы с тобой арийцы, — заплетающимся языком тем временем объясняет Тевфику его приятель Курт. — И Луиза арийка, я тебе сейчас докажу. Главное доказательство — форма груди, — пытается перевернуть на спину обладательницу арийской груди, крепко уснувшую на краю бассейна, но не справляется с задачей.

Подошедший слуга говорит Тевфику:

— Из Тегерана ваша тетушка просит вас к телефону.

Тевфик пошатываясь идет к дому. Стоит ему войти в дверь, как у него восстанавливаются и нормальная походка, и выражение лица. Проходит в кабинет отца.

— Час назад подводная лодка взяла курс на Апшерон, в район Амбурского маяка. Должна ночью высадить пятерых пасса­жиров. Все пятеро — опытные убийцы. Саба их бережет для особо важных случаев.

— Ты подумал, отец? — невесело спрашивает Тевфик. — Саба ведь сквозь землю видит.

— Он стал врать, и это значит, что он перестал мне до­верять.

— А для кого он послал пассажиров?

— Для руководящих работников. Все произойдет по чьему—то сигналу в назначенный час. По списку.

— Когда?

— Не знаю, — качает головой Фарзане. — Да, да, я все обдумал и решил. Мы с тобой должны теперь быть вместе.

Абиев, сидя на веранде, наблюдает при свете заходящего солнца за странными действиями двух кораблей, которые парал­лельными курсами снуют вдоль берега. Мамед неодобрительно смотрит в бинокль.

— Пусть меня, бек, простят, но это очень вредная вещь!

— Заладил — вредная, вредная, —  сердится Абиев. — Это прекрасный цейсовский бинокль. Чему он может повредить?

— Здоровью. Очень вредная для здоровья вещь. Я же зря говорить не буду. Как сегодня помню, — двадцать лет назад когда в Баку вошли турки и англичане, вон на той скале сидел человек и смотрел на корабли вот точно в такую штуку. Потом упал и больше не встал. Даже труп исчез. Через неделю, то же самое. Целый день сидел, к вечеру умер.

— Мамед, — смеется Абиев. — Причем здесь бинокль — эти два наблюдателя кому-то не понравились, их и убили. Сам же сказал, что это было двадцать лет назад. Те времена были смутные.

— Сейчас здесь тоже что-то происходит, — опасливо огля­нувшись, говорит Мамед. — Люди говорят, что вашего соседа какие-то пришлые люди ранили. А месяц назад в Пиршагах началь­ника милиции убили. Как, за что, никто не знает. Ничего с уби­того не взяли, ни денег, ни револьвера. 

Мамед вздрагивает, когда у калитки останавливается фаэтон, с которого сходит нарядно одетая молодая пара. Останавливаются у веранды и подчеркнуто почтительно здороваются с Абиевым.

— Вы меня не узнали, бек? – спросил, приветливо улыбаясь, молодой человек. — Я Тейяр, сын вашего друга Фархад-бека Гянджинского, а это моя жена.

Абиев встает им навстречу.

— Добро пожаловать! Входите в дом. Мамед, накрывай на стол, у нас сегодня самые почетные гости.

— Севда, — застенчиво улыбается жена Тейяра, протягивая руку.

— Как Фархад-бек поживает? Где он сейчас?

Прежде чем ответить, Тейяр убеждается, что Мамеда побли­зости нет.

— По-прежнему во Франции. Привет вам шлет. Мы неделю назад виделись.

— Погоди, погоди, — вдруг вспоминает Абиев. — Франция ведь оккупирована. Как же тебя немцы выпус­тили?

— Среди немцев тоже хорошие люди попадаются.

Взгляд Севды прикован к морю.

— Что там происходит? — небрежно спрашивает Тейяр.

— Ничего особенного, — не оборачиваясь, отвечает жена. —Минируют бухту и всю прибрежную часть.

— Этого быть не может, дочка, — улыбается Абиев. — В здешних местах о минах никто даже не слыхал. Наверное, они дно измеряют. Говорят, здесь для будущего курорта волнорезы будут ставить.

Подводная лодка медленно приближается к берегу. Командир, ежесекундно сверяясь с эхолотом и картой, осторожно ведет подлодку по узкому скалистому коридору в бухту. Снаружи раздается скре­жет, от которого у командира замирает сердце. В рубку входит его помощник. В ответ на тревожный взгляд Конрад кивает: мол, да, об обшивку задевает мина.

— Самый тихий назад, — почти шепотом, отдает приказ в переговорную трубку. И тут же раздается скрежет с левого бор­та.

— Перископ! — Конрад осматривает поверхность моря. — Темно! — Он вздрагивает, когда на его плечо опускается чья-то рука.

— Что происходит?

Конрад, оторвавшись от перископа, недоуменно разглядывает вошедших в рубку, потом напоминает:

— А! Пассажиры! — голос его сразу обретает привычные команд­ные нотки. — Немедленно отправляй­тесь в свой отсек. В рубку входить нельзя никому.

— Я у него, как нормальный пассажир, спрашиваю, что проис­ходит, а он как ведет себя? — А он ведет себя как извозчик. Ну что, извозчик, запу­тался в минах? “Задний ход, передний ход”, — это как тебе нравится, мы в чужие дела не вмешиваемся. Но нас ты выпусти. Мы уже приехали, на улице темно — все прошло по плану. Вер­но? А теперь, согласно приказу, поднимай лодку и выпускай нас на волю.

— Прежде всего я должен спасти лодку! — сдавленным от гнева голосом отвечает Конрад. — 0 высадке поговорим позже, если уцелеем. — Не обращая больше внимания на собеседников, приказывает: — Продуть первую и третью цистерну! Иду на пог­ружение. — И тут же снова раздается скрежет мины.

Первый “пассажир” сильным ударом сбивает руки Конрада от штурвала. В то же мгновение командир выхватывает писто­лет и в упор стреляет в “пассажира”. Второй выбивает у него оружие, затем приставляет дуло к его затылку.

— Может быть, я тебя прощу… а может быть, нет. Пого­ворим наверху. Ты чего улыбаешься?

— В этом доме сын Фархад-бека и его семья всегда могут рассчитывать и на кров и на еду. Но с одним условием, повто­ряю, если ты вернулся сюда не с добром, поклянись, что забу­дешь о своих планах, — провожая гостей, говорит Абиев.

— Отец мне говорил, что его друг Абиев поможет мне в борьбе с врагами нашей родины.

— Если бы я считал их врагами, я уехал бы тогда вместе с вами. Я тебе еще раз предлагаю свой дом…

— Неужели вы всерьез можете думать, что я приехал в Баку, где остались все богатства нашей семьи — нефтяные промыслы, земли, дома, — для того, чтобы притаиться, как мышь, в чу­жом домике?

— Постой, постой, — удивленно говорит Абиев, — какие дома, какие промысла?.. Ты что-то путаешь. За два месяца до прихода большевиков во владении твоего отца оставалось два дома на Чадровой, гостиница с рестораном па Набережной, да еще три катера для увеселительных прогулок. Перед отъез­дом он это все имущество продал за двадцать тысяч золотом. Деньги он эти взял с собой. А что, ничего у него не оста­лось? Это бывает. Деньги приходят и уходят, дал бы бог че­ловеком остаться… Может быть, останетесь ночевать?

Абиев, проводив гостей до фаэтона, возвращается. Про­ходя мимо стола, берет бинокль и смотрит в сторону руби­новых фонарей удаляющегося фаэтона.

— Славный человек Фархад-бек, но с одним недостатком. Картежник! За картами обо всем на свете забывает!

— Сын тоже, наверное, в него пошел. Приехал, извините, с какой-то, а говорит “жена”, — сердито говорит Мамед. — Я самовар нес, а она к фаэтону вышла, слышу, говорит кучеру: “Пойди, позови дурака, а то он до утра будет языком бол­тать”, и еще несколько слов добавила: до сих пор в себя прийти не могу. Я таких слов даже от складчика Аббаса не слышал, бек.

И в ту же минуту на море раздается мощный взрыв. Мамед, чудом удержавшись на ногах, жалобно кричит:

— Богом молю тебя, бек, спрячь поскорее эту штуку! Видишь, что натворила, проклятая!

Вспыхивают прожекторы, и весь берег заливает ослепи­тельно белый свет.

Над местом гибели подводной лодки стоит на якоре судно. На поверхности в очередной раз появляется водолаз с добычей.

Кабинет Амирасланова. Вместе с сотрудниками он скру­пулезно изучает бумаги и документы, извлеченные с морско­го дна.

— Вас к телефону, товарищ генерал! — войдя в кабинет негромко говорит адъютант.

— Я же просил ни с кем не соединять, — Амирасланов удивленно поднимает голову.

— Звонит Маир Мамедалиев, посоветовал, если вдруг вы не вспомните имя, — доложить просто “раненый”.

Амирасланов берет трубку.

— Здравствуй, как ты себя чувствуешь… А что гово­рит? Ясно. Ты внимательно выслушай обоих, а решение прими сам. А эта студентка из медицинского стоит с тобой рядом? Как? Ничего не догадался. Я знал, что она рядом, знал точ­но, поэтому я сказал. Ты завтра зайди ко мне. Давай после занятий. В три? Прекрасно. — Кладет трубку.

Входит адъютант, он не может сдержать улыбки. Протя­гивает Амирасланову несколько листов.

— Расшифровали, товарищ генерал.

— Ничего радостного в этом не вижу, — свирепо ворчит Амирасланов, но сотрудники понимают, что ворчанье это сплошное притворство. — На тридцать пять персон списочек. Только составили его не для приглаше­ния на правительствен­ный банкет, а, скорее, для меню. Моя фамилия четвертая. Зна­чит, уважает все-таки герр Шульц, он же Саба, если в таком списке четвертое отвели мне. Интересно все-таки, каким обра­зом они меня убить собирались, — взглядом приглашает к сто­лу вошедшего эксперта.

— Документы изготовлены безупречно, товарищ генерал. Все документы — паспорт, служебное удосто­верение ветврача, инвалидная и трудовая книжка содержат в себе абсолютно дос­товерные сведения, все, за исклю­чением одной детали — лич­ности владельца. Похоже, что документы, извлеченные из под­водной лодки и изъятые у застреленного месяц назад в Нардаране неизвестного, сфабрикованы в одном и том же месте.

— Приятно слушать, — усмехается Амирасланов. — Значит, сегодня в нашем городе живут около тридцати человек с безу­пречными документами на руках, которых забросили в Баку с целью, неизвестной пока для них самих. Те пятеро, что везли с собой список, по некоторым данным, были последними. Что же получается? — Амирас­ланов недоуменно пожимает плечами. — Можно предпо­ложить, что те приятные дела, ради которых их привезли сюда, уже не за горами. Не будем зря обольщаться. Это только предположение. Сегодня 18 мая 1941 года.

— Только что получили сообщение — торпедирован и зато­нул самый большой линкор в мире “Бисмарк”, — докладывает адъютант.

В Германии объявлен национальный траур.

Идет совещание генерального штаба Германии. У огромной карты Восточной Европы стоит в растерянности командую­щий сухопутными войсками генерал-фельдмар­шал Браухич. Слышен лишь голос Гитлера. Он разъярен, но старается произ­носить слова медленно и раздельно.

— Генерал-фельдмаршал Браухич! Я не могу упустить возможность сказать вам, что вы обыкновенный честолюбец! Вспомните, о чем мы неоднократно говорили при разработке операции “Барбаросса!” Направить глав­ный удар на Кавказ для того, чтобы прежде всего подорвать вооруженные силы Советов экономически, лишить их энергетических ресурсов, и тогда даже то, что не будет уничтожено, без горючего остановится само собой. Может быть, вам неизвестно, что эта война — война моторов! Баку дает восемьдесят пять процен­тов всей советской нефти. Напрягите свое воображение, пред­ставьте, что произойдет, если нам удастся захватить глав­ный источник нефти?! У нас есть возможность лишить горю­чего всю военную технику врага. В день, когда они лишат­ся горючего, их танки и самолеты можно будет собирать как пустые консервные банки, а те, кто на них воюет, без горючего останутся беспомощными, как котята. А теперь сде­лайте усилие и напрягите свое воображение еще раз. Что произойдет, если англичанам удастся разбомбить нефтяные промысла Румынии! Я не трус, но я боюсь даже подумать, что такое может случиться! Вспомните, как мы разрабатывали план “Барбаросса”. Я не имел ни малейшего намерения наступать на Москву. Мне нужен Кавказ, чтобы поразить советскую систему в самом уязвимом месте. А вам нужна Москва, Браухич, чтобы поднять свой престиж до славы великого полководца! Говорите! Я хочу слышать ваши возражения!

— Мне больно оттого, что те несущественные коррективы, которые я внес в план “Барбаросса”, могли вызвать гнев фюре­ра. Я был бы рад, мой фюрер, если бы вы обратили внимание на то, что в плане не изменен ни один срок, ни одна дата, назначенная для проведения боевых операций. Кавказ будет захвачен в сроки, утверж­денные фюрером! И мы получим горю­чее, в котором уже испытываем острую нехватку, — и флот, и авиация, и армия. Но вместе с тем не могу отрицать, что еще в годы учебы мои великие учителя внушили великую ис­тину — выигрывает войну тот, кто, разгромив вооруженные си­лы противника, захватывает столицу вражеского государства. Во все времена это приводило, как правило, к моральной гибели всего войска и мирного населения. Я обещаю, что доверенные мне фюрером войска на глазах у потрясенного мира совершат молниеносный бросок на Восток и через полтора ме­сяца Москва будет повержена к ногам великого вождя Германии. Одновременно с наступлением из Москвы мы обрушимся на нефтяные и сельскохозяйст­венные центры Юга. — Браухич останавливается пере­вести дыхание, и тут же вступает Гит­лер. Болезненно морщась, он поворачивается к Гальдеру:

Для начальника генерального штаба, Гальдер, вы се­годня на редкость молчаливы. При разработке плана “Барба­росса” вы никогда не упускали возможности поддержать меня. Когда заходила речь об экономическом обеспечении плана и, в частности, о кавказском направ­лении. А сегодня вас не слышно.

— Генерал-фельдмаршал Браухич согласовал со мной те небольшие поправки, которые он, полководец, сознающий свою ответственность перед фюрером, счел нужным внести в план. И я не нашел в этих тщательно обдуманных дополнениях каких-либо существенных изменений плана. Завоевание Кав­каза, которое начнется с первого дня войны, пойдет гораз­до быстрее после захвата Москвы. А то, что Москва через месяц будет сдана на милость победителей, у меня нет сомне­ний. Я позволю себе повторить слова генерал-фельдмаршала — Москва для русских не просто столица, для них это город-сим­вол, хранитель всех ценностей их истории, искусства и веры.

— И именно поэтому русские постараются отделаться от Москвы в полтора месяца?! — в неистовстве выкрикивает Гит­лер. Он замолкает и медленно обводит взглядом застывших военачальников. Начинает говорить тихим уставшим голосом: — Самое разумное, что я обязан сейчас сделать, это немед­ленно сместить фельдмаршала Гальдера с поста начальника генерального штаба рейха. И столь же немедленно я обязан, сместив Браухича, взять на себя командование сухопутными войсками… Но я совершу ошибку, может быть самую роковую ошибку всей жизни, если оставлю их на прежних местах. Вы оба поручитесь за то, что Москва будет захвачена через полтора месяца. Я вам даю три. Мы слушаем вас через три месяца в этом же зале!

Бакинский вокзал. Подходит поезд, и из вагонов начинают высаживаться пассажиры — женщины, дети, старики. С узлами и чемоданами спускаются по лестнице и присоединяются к ог­ромной толпе. На импровизи­рован­ную трибуну, сооруженную на грузовике, поднимается молодая женщина.

— Дорогие друзья! Добро пожаловать в наш город. Меня зовут Чимназ Бабаева — я министр здравоохранения Азербай­джана, и мне оказана высокая честь обеспечить жильем и пи­танием советских граждан, вынужденных на время покинуть оккупированные фашистами города и села. Прежде всего, я про­шу вас забыть слово, которое я услышала, разговаривая с не­которыми из вас, — беженцы. Это нехорошее и неправильное слово. В Баку вы не беженцы. Вы приехали к своим братьям и сестрам, вы наши дорогие гости. И не надо об этом забывать.

Чимназ Бабаева продолжает говорить, а тем временем здесь же, на площади, у столов уполномоченных со списками адресов идет регистрация прибывших.

Бакинские дворы, тысячи бакинских дворов — и в каждом перед прибывшими радушно раскрываются двери квартир.

Военкомат. Кямиль беседует со своим родствен­ником-воен­комом.

— В конце концов, мне стыдно, даже перед соседями неу­добно. Все мои сверстники в армии, некоторые уже, наверное, на фронте…

Военком останавливает его жестом, пододвигает ему раскры­тую папку.

— Это совершенно секретно, но тебе я доверяю. Что написано?

Кямиль пробегает глазами содержание приказа. — Написано освободить от военной службы нефтяников, а также всех, кто непосредственно связан с добычей нефти. Этот секрет весь Баку знает. Так я не нефтяник. Я никако­го отношения к добычи нефти не имею. Я неф-те-хи-мик!

— У тебя какое звание?

— Младший лейтенант.

— Младший лейтенант Мамедалиев — смирно! Кругом!

— У тебя опять кашель начнется, — говорит Кя­миль. — Тебе же нельзя кричать, дядя Исмаил. Вот посмотри, скоро начнут говорить, что ты оставляешь своего племянника по знакомству.

— За меня не беспокойся, — ухмыляется военком. — Для таких бессовестных негодяев я в этой папке храню приказ, где указано освободить тебя от службы, так как ты занимаешь­ся особо важной научной работой.

— Да никакой работой я не занимаюсь! С утра прихожу в лабораторию и сижу там один, как сова. День изо дня. Без всякой пользы. Только потому, что Багиров что-то сказал директору. Он уже, наверное, сам давно об этом забыл…

— Товарищ Багиров?! — военком встает по стойке смир­но. — Что ж ты, дурак, раньше мне не сказал?! — Нажимает кнопку звонка, говорит словно из-под земли появившемуся лейтенанту: — Вызови машину с двумя людьми и отправь его в институт для выполнения срочного правительственного за­дания. По дороге из машины не выпускать!

— Слушаюсь, товарищ майор!

— Ничего не хочу слушать! — машет руками военком, хотя Кямиль ничего ему не говорит.

Кямиль приходит домой. В комнате морщится от резкого запаха. Направляется на кухню, где застает Абульфаса и отца, который что-то варит на керосинке. От варева подни­мается едкий дым, несмотря на это, Абульфас с упоением на­блюдает с близкого расстояния. Отец, как всегда, рад приходу Кямиля.

— Ты чего это затеял? — спрашивает Кямиль.

— Розовое варенье с мускатным орехом! Тоже мне химик! — усмехается Абульфас.

— Когда варят мыло, лучше держаться подальше, — советует ему Кямиль. — Еще немного подышать парами каустической соды, схлопочешь на всю жизнь астму. Тогда ни варенья тебе не по­может, ни мыло! — Обращается к отцу: — Папа! Надымил на всю квартиру.

— Завтра у твоей матери день рождения, — извиняющимся тоном объясняет отец. — Дарить нечего. Я вот и занялся делом. Добавлю несколько капель духов — получится кусок хорошего туалетного мыла.

— А мыло сейчас на вес золота, — добавляет Абульфас.— Если не дороже.

— Я доварю, — предлагает Кямиль, — а вы идите в комнату.

— Уже готово. Ты сам иди в комнату, я совсем ненадолго здесь задержусь.

— А еще два-три… четыре куска получится? — после ухода Кямиля спрашивает Абульфас.

Кямиль, сидя на диване, что-то читает. С торжественным видом входит отец с куском сиреневатого мыла, но Кямиль не замечает его.

— Ты чем это увлекся? — подойдя к дивану, спраши­вает отец.

— Да вот лежала здесь твоя книга о древних химиках, — говорит Кямиль, не выпуская книги из рук. Очень любопытно. Готово уже? — нюхает, — прекрасное мыло. И пахнет как в добрые старые времена.

Абульфас, оставшись на кухне один, лихорадочно переби­рает куски мыла. Со стороны чем-то он напоминает азартного иг­рока, тасующего колоду перед решающей раздачей.

Анкара. На военном аэродроме приземляется бомбарди­ровщик со свастикой. За ним садится и эскорт, состоящий из истребителей. К трапу остановившегося самолета подъезжает машина германского посла. Он встречает Кейтеля. Здесь же министры вооруженных сил и иностранных дел Турции, Кейтель и встречающие, обме­няв­шись приветствиями, садятся в машины.

— Во дворец премьер-министра, — говорит в посоль­ской машине Кейтель. — Не будем терять ни минуты. Мне сегодня же необходимо вернуться в Берлин, — у него вырывается возглас восхищения, когда он видит ряды выстроившихся на аэродроме военных самолетов. — Однако наши друзья весьма неплохо подготовились.

— 26 турецких дивизий в полной боевой готовности стоят у советской границы, — отвечает посол. Час назад в разговорах с военным министром он еще раз подтвердил, что для начала военных действий ему не хватает одного — приказа правительства.

— А что говорит премьер—министр Сараджоглу?

— Он молчит, господин рейхсминистр. Хотя я чувст­вую, что, как турок, он страстно желает уничтожения России.

— Странно, — пожимает плечами Кейтель. — Но как бы то ни было, сегодня ему придется заговорить. Я прилетел на встречу с премьер-министром по приказу фюрера для того, чтобы задать от его имени один—единственный вопрос.

— Когда же наконец выступит Турция?

— Генеральный штаб Турции разработал план, и я утвердил его, начать выступление на Закавказье через иранское плоскогорье. Одновременно с этим военно-морской флот высадит десант на Черноморское побережье Кавказа. Остается только дождаться благоприятного момента. А я думаю, вернее, уверен, он наступит очень скоро. Я даю торжественное обещание и прошу вас, господин Кейтель, передать мои слова вождю Германии — как только доблестные германские войска захватят Москву, мы вступим в войну. Этого радостного события с нетерпением ждет весь мир, и это необходимо для того, чтобы поднять дух и войскам и народу! Такого же мнения придерживается мое правительство и некоторая часть оппозиции, — вежливо, но решительно отвечает Сарадж­оглу.

— Москва будет захвачена еще до конца сентября, — угрюмо говорит Кейтель. — Но в священной войне против коммунизма интересы Германии и всех ее союзников настоятельно требуют, чтобы Турция до конца месяца начала наступление на юге.

— Интересы Германии и ее союзников всегда нахо­дили и будут находить горячий отклик в моем сердце… Но волею бога и народа я избран для того, чтобы в первую очередь блюсти интересы Турции… Уверяю вас, господин министр, нет никаких причин для беспокойства. Через двадцать дней Москва будет захвачена и турецкая армия героически начнет выполнять свой союзнический долг.

— Если я вас правильно понял, господин премьер-министр, то в Турции до сих пор существует оппозиция?.. В важный исторический момент, каким является нынешнее международное положение, мне кажется, что оппозиция является нечем иным, как пятой колонной внутри страны, и это срочно требует самых решительных мер. Необходи­мость таких санитарных мер вовремя поняли в Иране, эффективно использовав для уничтожения заразы очисти­тельный огонь, и это сильно укрепило государственный монолит.

— Турция не Иран, господин Кейтель, — сухо ответил Сараджоглу.

Багиров говорит по телефону с отдаленным нефтепромыслом.

— Если ты не читаешь газет, я тебе их пришлю. Идет война, ты меня слышишь, идет война, а ты мне что говоришь? Мне не слова нужны, а нефть!.. Хорошо, я прикажу Везирову, он тебе даст два бура, но это последние. А насчет остального выпутывайся как хочешь! Очень хорошо, что знаешь. — Багиров видит вошедшего в полной генеральской форме Амирасланова, удивленно приподняв брови, приглашает его сесть. Продолжает разговор: — Я тебе от души советую успеть, иначе один из нас — или ты или я — пойдет под суд… Ладно, ладно, не обижайся, уже и пошутить нельзя, — кладет трубку. — Трудное у Багирова положение — людей нет, механизмов нет… — обращается к Амирасланову: — А ты чего так нарядился?

— Мне необходимо на неделю уехать. Завтра наши войска вступают в Иран. Разрешите?

— Обязательно ты? — недовольно смотрит на вошедшего секретаря. — В чем дело?

— Пришел ваш сын, товарищ Багиров.

— Пусть подождет… Ладно уж, зови. — Входит девятнадцатилетний летчик—лейтенант.

— Вы что договорились? – поздоровавшись, спрашивает Багиров. — И этот в форме явился! А ты куда собрался?

— Кажется, на фронт. Через час улетаю, — улыбаясь говорит сын.

— На какой фронт? — Багиров встает, подходит к окну. Говорит сердитым голосом: — Ничего не понимаю. Неделями тебя не вижу, все время где-то пропадаешь. А теперь —”через час уезжаю”. Хоть сказали куда? Я узнаю, да-да, я узнаю… — роется в кармане, вынимает деньги, пытается говорить в шутливом тоне. — Я в твоем возрасте очень любил тратить деньги. Только их никогда у меня не было, — внимательным взглядом оглядывает сына. — И когда ты успел вырасти?! Наверное, все-таки я плохой отец, — вдруг порывисто обнимает его. — Ты только береги себя, сынок! — медленно разжимает объятия, обо­ра­чи­вается к Амирасланову. — Когда он родился… Багиров на полуслове замолкает, потому что Амирас­ланова в кабинете уже нет.

Военный Баку. Тысячи горожан роют рвы и окопы, защи­щающие доступ к городу с севера. Над городом висят, как ки­ты, аэростаты. Багиров на промыслах.

— В прошлом месяце вы перевыполнили план всего на сто десять процентов, — говорит он Таиру Азизбекову, началь­нику Азнефти.

— Половина людей призвана на фронт, товарищ Багиров. Обучаем на ходу женщин, подростков. Парал­лельно с эксплуа­тацией занимаемся разведкой, бурим новые скважины.

— Как у тебя здоровье? — внимательно посмотрев на Азизбекова, спрашивает Багиров. — Сердце не поша­ливает?

—Бывает. Но в целом здоровое.

— Я хочу с тобой посоветоваться. Тебе-то лучше всех известно, как обстоят дела с трубами большого диа­метра. — Багиров говорит почти просительным тоном. — То есть их просто нет и до конца войны не будет. А тут в связи с нас­туплением фашистов жизненно необходим нефтепровод.

— А кто его будет проводить? — вздрагивает Азизбеков.

— Это второй вопрос, мы еще к нему подойдем… Вот что с трубами делать?

— А какой длины этот нефтепровод будет? Если метров триста-четыреста, можно на промыслах поискать.

— Тот нефтепровод подлиннее должен быть… В общем, всего, от пункта до пункта, его длина… Восемьсот километров. До Куйбышева. А насчет того, где трубы взять, я пока с тобой разговаривал, вдруг осенило! У нас есть нефтепровод, временно бесполезный: Баку — Батуми. Немцам же на Черное море мы из Баку не будем нефть гонять. Пропадают люди без горючего. Придется разобрать его… до Батуми. Ну, а потом уложить до Куйбышева. Да это тебе от неожиданности кажется, что далеко. В твоем возрасте добежать можно — хочешь до Ба­туми, хочешь до Куйбышева.

Азизбеков еще некоторое время с ужасом смотрит на Багирова, потом садится на бетонное основание вышки. Багиров присаживается рядом. Люди издали смотрят на них, но никто подойти не решается.

— Болит?

— Да.

— Терпеть можно?

— Терплю.

— Зря, сердечную боль терпеть вредно, сразу надо снимать, — достает из кармана коробочку, протягивает одну таблетку Азизбекову. — Скоро пройдет. Самое неприятное — это в первый раз. Потом привыкнешь. Ты забудь до завтра о трубах, нефтепроводах. Поехали ко мне. Сегодня создаем Особый оборонительный район. И штаб при нем. Будешь членом штаба.

— А за сколько времени надо построить нефте­провод?

— Вот со временем нам повезло, — бодро говорит Багиров и снова вынимает из кармана коробочку. — По сравнению с трубами, времени хоть отбавляй. Четыре месяца.

— Уложить за четыре месяца восемьсот километров?

— И разобрать и построить, — тихо поправляет Багиров.

— Это невозможно!

Багиров с сочувствием смотрит на него, качнул в знак согласия и после этого вздохнул и снова покачал головой.

— Сделаем, — сказал он так тихо, что Азизбеков даже не услышал.

Кабинет Амирасланова. Маир, закончив разговор, прощает­ся с Амираслановым.

— Это очень серьезное дело, — говорит Амирас­ланов. — Иногда меня даже совесть мучает, что я тебя втягиваю в него. А еще больше перед другим человеком! Привет ей передай от меня. И только ни у кого ничего не спрашивай. Верь, что о тебе помнят. Повестку получил?

— Ходил, сказали, когда понадоблюсь, сами позовут.

Амирасланов кивает.

— Самое главное, запоминай все, чему тебя учат. От это­го будет зависеть жизнь, причем не только твоя! Ты меня по­нял?

После его ухода Амирасланов звонит Багирову.

— Я подготовил отчет о расстановке сил в Иране. Немцы добавили туда еще шесть подлодок и два эсминца. Самолеты, танки тоже поступают регулярно. Все нацелено на Баку. Хочу показать отчет вам, а потом послать в Москву… Спасибо. Срочно высылаю в ставку.

Тегеран. Ко дворцу шахиншаха беспрерывно вереницей подъезжают машины. Шах дает прием по случаю дня рождения наследника престола. Из машины, украшенной флажком со свас­тикой, выходит посол Германии. Сопровождаемый Шульцем, он не­торопливо поднимается по лестнице. Собственное имя, которое во всю силу легких прокричал на весь Лалезар двор, эхом все еще отзывалось в его ушах, когда он увидел спускаю­щегося ему навстречу повелителя Ирана Реза-шах Пехлеви.

— После завтрака мне вручили две ноты протеста сразу: английскую и советскую, — вполголоса сообщил шах немецким друзьям, после того как иссяк поток положенных по этикету поздравлений и восхвалений.

— Предлагают в семидневный срок вывести из Ирана все иностранные войска. Довольно-таки грубо ссылаются на дого­вор от 1921 года, — разговаривал шах тоном вполне непринуж­денным и даже веселым, но взгляд у него был не очень уве­ренным, и Шульцу это не понравилось.

— Если бы я был шахом Ирана, я не стал бы опускаться до ответов на наглые послания правителей, участь которых еще до окончания года будет решаться в Берлине. В подобном случае стоило бы предпринять изящный демарш, благодаря ко­торому обеим сторонам, вступившим в переписку с вашим вели­чеством, было бы наглядно указано отведенное место.

— Сегодня же во дворце праздник! А я нигде не вижу портрет фюрера, — восклицает Шульц. — Извините, ваше вели­чество, если только вы не против…

— Адольф Гитлер мой названый брат, и я виноват перед ним в том, что его портрет не вывешен в счастливый день моей семьи в этом зале.

Вначале приехал посол Великобритании с супругой. Он пошел в зал и вдруг увидел портрет фюрера. Отложив рюмку с коньяком, посол Великобритании предложил жене руку, под­вел ее к портрету. Постояв там целую минуту, то есть гораз­до дольше, чем это вызывалось достоинствами обозреваемого произведения, посол Англии что-то шепнул на ухо жене, отчего она хихикнула и, вслед за этим покраснев, в ответ произнесла громким шепотом слова, тайный смысл которых для присутствующих остался нераскрытым. Советский же по­сол не приехал в тот день вовсе.

Затемненная Москва. Воют сирены. Гул моторов, перио­дически заглушаемый взрывами бомб. Сталин на даче. Стоит на крыше, под фанерным козырьком от дождя, и смотрит на багровое небо. Рядом с ним Щербаков. Пытается уговорить его спуститься в бомбоубежище. Отбой. Затихли вдали моторы, умолкли сирены.

— Четыре сбитых самолета, — спускаясь по лестнице, ра­зочарованно говорит Сталин. — Мне казалось, что для такого частого зенитного заслона это мало.

— Что у нас на сегодня?

— Положение в Иране. А вот послание от Уинстона Черчилля. Очень беспокоится о сохранности Кавказа, — говорит Щербаков.

— Конкретно, что он предлагает?

— Предлагает в районе Баку разместить, совместно с американцами, восемь эскадрилий истребителей для отражения атак нацистской авиации. Но в этом предло­жении одна тонкость — самолеты он предлагает со своими экипажами. Кроме того, все обслуживание на авиабазах должны осуществлять английские специалисты.                                                

— Это все?  

— Нет, товарищ Сталин. Получены сведения, что в составе английских войск, вводимых совместно с нашими войсками в Иран, будет направлен специальный десантный полк. Он дол­жен в случае ослабления наших позиций в Закавказье немед­ленно перебазироваться на Кавказ в дополнение к размещен­ным в Баку авиачастям. То есть налицо план захвата Кавка­за.

— Черчилль человек со вкусом и присвоил разра­ботанной им тайной операции название “Вельвет”. Хоро­шее название?

— Для союзника довольно-таки странная операция.

— Не будем строго осуждать человека, желающего добра своей стране. Самое главное разобраться, а не осуждать. И поступить так, чтобы охранять от вреда свою страну, а если удастся, даже извлечь для нее пользу. Поэтому тепло побла­годарим господина Черчилля за выде­ленные для нас восемь эска­дрилий и примем их, но при этом непременно откажемся от экипажей! И еще, назначьте дату ввода наших войск в Иран и сообщите ее Черчиллю. Если у вас нет других предложений, назначим ее на 16 сентября.

Абиев, медленно ступая, спускается по лестнице в вино­градник. Стоит обычная для Баку осенняя погода, очень тепло, но уже не жарко. У раскрытых дверей конюшни, сидя на полуразвалившейся скамейке, дремлет Мамед. Абиев с непонятной ему грус­тью разглядывает старика. Дотрагивается до его плеча. Мамед открывает глаза, увидев бека, “сразу”, опираясь о стену, почтительно встает.

— Лошадям корм задал, присел на минутку и разморило, — невнятно бормочет Мамед.

— Постарели мы с тобой, постарели, брат мой, — говорит Абиев.

— Я беку до конца жизни — верный слуга! — шамкает в ответ беззубым ртом Мамед.

— Верно, слуга, — соглашается Абиев, еле заметно улы­баясь при этом. — Но если у слуги нет на всем белом свете ни одной родной души, и у его господина то же самое, то оба они все-таки немного братья. Запрягай лошадей. Поедем в го­род.

— И лошади у нас постарели, — усмехается Абиев. — Поедем в город! Сперва на Биби-Эйбат, где моя первая скважина зафонтанировала!

Фаэтон пробирается сквозь густую чащу ажурных вышек. Абиев по одному ему ведомым признакам направляет Мамеда.

— Стой! Вот она! Если бы не забила нефть, я бы на всю жизнь нищим остался! Банковский инспектор в тот день уже подъехал и стоял рядом, вечером истекал срок аренды… А эти ребята времени даром не теряют, смотри сколько всего понастроили! А теперь проезжай мимо завода, а затем пое­дем в порт, хочу посмотреть, где моя биржа и танкеры стояли.

Дорогу к заводу преграждает молодой человек, нефтяник, в спецодежде, с повязкой на рукаве.

— Въезд закрыт. Только по пропускам.

От группы, свинчивающей трубы, отделяется человек.

— Здравствуй, бек! Какими судьбами?

— Да вот приехал попрощаться, — Абиев кивает на завод­ское здание.

— А мне показалось, что ты двадцать лет назад с ним попрощался, — безобидно шутит рабочий.

— Прощаться приехал сегодня, — серьезно отвечает Абиев.

— А ты меня помнишь, бек?

— Нет, — с сожалением говорит Абиев. — Извини, не помню.

— Я был членом стачечного комитета. Приходил к тебе в контору с товарищами договариваться насчет договора с рабочими.

— А, что-то припоминаю, припоминаю… Стачка… Только не могу вспомнить, кем ты работал?

— Мастером по ремонту скважин.

— А сейчас кем?

— То же самое, мастером, на этом же промысле.

— И тогда мастером, и сейчас мастером рабо­таешь, — Абиев задумывается. — Тогда объясни мне: для чего тебе все это нужно было — стачка, забастовка?..

— Неужели не понимаешь, бек? Ты всегда был умным, об этом все люди знали. Счастливо тебе. — Отодвигает парня с повязкой, дежурного. — Пропусти его.

— Что ж получается? Он что капиталист был?

— Капиталистом-то он был, но особенным капиталистом.

— Хорошим, что ли? — недоверчиво спрашивает парень.

— Особенным, — повторяет нефтяник. — Абиев! Его все знали.

Кабинет Багирова. За столом несколько человек. Кроме Кямиля и его директора, все остальные четыре человека, в том числе и Багиров — он в мундире, в военной форме.

— Ты хочешь сказать, что эта штука может поджечь танковую броню? — недоверчиво спрашивает Кямиля Багиров.

— При непрерывном горении в течение трех с половиной минут, она прожигает стальную пластину толщиной в ноль целых четыре десятых сантиметра, — без запинки отвечает Кямиль.

— Это в лаборатории может быть, а с танка, да еще на ходу, пламя ветер в секунду сдует, — скептически усмехается Багиров и небрежно передвигает пол-литровую бутылку пол­ковнику Карпову. — Ты танкист, как, по-тво­ему, может быть, что эта жидкость обладает такими сказочными свойствами — температура горения, как на солнце, ни ветра не боится, ни воды, ни песка.

— Вообще, я о таком не слышал, товарищ член Военного совета. — Карпов взбалтывает бутылку, разгля­дывает ее содер­жимое на свет, потом откупоривает, нюхает. — Пахнет керо­сином, — почему-то разочарованно говорит Карпов, и это вы­зывает взрыв смеха.

Багиров, глядя на покрасневшего, как мак, изобретателя, смеется вместе со всеми. Берет папиросу и зажигает спичку. В ту же секунду Кямиль задувает спичку.

— Извините, курить нельзя!

Мгновенно замолкает смех. Воцаряется мертвая тишина.

— Кому нельзя? — спрашивает после паузы явно оторо­певший Багиров.

— Никому! — объясняет Кямиль. — Я же рассказал о свойствах жидкости.

— Хочу тебе напомнить, что это мой кабинет, и я привык вести себя здесь так, как… Молодец! — хмуро, без улыбки говорит Кямилю Багиров. Потом всем: — По-моему, мы немного задержались с этим… бутылочным вопросом. Какие будут мне­ния?

— Все же надо испытать, — говорит один из военных.

— Согласен. Давайте испытывать! — кивает Багиров.

— Вы только назначьте время, товарищ Багиров… — на­чинает директор, но Багиров не дает ему договорить.

— Больше мы на это не можем тратить время, — нажимает кнопку звонка, говорит секретарю. — Скажите, пожарнику, чтобы принес по ведру песка и воды. — Подходит с бутылкой в руках к большому мраморному, отделанному медью камину в углу кабинета. — Проводите испытания здесь! Сейчас же! И на этом закончим!

— Жалко камин, — говорит Кямиль. — И дымоход может про­гореть.

Директор, сделав ему большие глаза, отходит от стола и выливает содержимое бутылки в камин. Подносит спичку.

— Не знаю, какая температура, но горит хорошо! — глядя на яростное пламя, удивленно говорит Багиров. Все присутствующие обступают камни.

— Скоро погаснет? — с симпатией глядя на Кямиля, спра­шивает Карпов, но тот настолько обеспокоен, что не слышит его.

— А наверху кто живет? — ни к кому не обращаясь, спра­шивает он.

— Над нами конференц-зал, — отвечает Багиров, он не сводит глаз с камина. — Но ты не беспокойся, наш пожарник хоть и не ученый, но в этих делах разбирается. Ну, услов­но будем пока считать, что первая часть испытания прошла успешно. А теперь можно и тушить. Начинайте!

Пожарник засыпает пламя песком, но оно продолжает пылать все так же яростно. Подключаются еще двое, они приносят еще несколько ведер песка, но огонь не унимается. Жap камина заставляет всех отступить.

— Дело в том, что эта смесь при горении выделяет кисло­род, — в полном безмолвии сообщает Кямиль. — Песком и водой ее не погасить.

Фаэтон едет по городу.

— Останови, останови! — просит Абиев. — Это ведь все я построил. Мужская гимназия. А вон то здание — женская. Знаешь, сколько молодежи здесь бесплатно образование получили. Из самых бедных семей сюда детей принимали. За все я платил, за учебу, питание, обмунди­рова­ние. А кто хорошо учился, тому стипендию выпла­чивал. Пятьсот человек я послал учиться в Пе­тербург, Москву, Париж… Учиться я послал. Потому что доб­ра желал своему народу. Кто теперь об этом помнит?

— Добро не пропадает, — говорит Мамед. — Все помнят.

— Добро тоже с умом надо делать, — вздыхает Абиев. — Жаль только это я поздно понял, и то благодаря Нариманову. Помнишь Нариманова?

— Да вот же он! — говорит Мамед, показывая на портрет Нариманова на стене одного из домов. — Он в Петербурге тоже на твои деньги учился. Весь Баку знал его.

— Университет на мои деньги кончил, — сказал Абиев. — А потом вернул их мне. Все до копейки вернул, из зарплаты каждый месяц возвращал понемногу. После того, как мы поспо­рили… Он-то мне и пытался объяснить, как нужно делать доб­ро, я с ним не соглашался. Мир его праху!.. Какой из меня революционер, а Мамед?

— Лошади устали, бек, — озабоченно посматривая на за­ходящее солнце, говорит Мамед. — Вечер скоро, а нам домой возвращаться при затемнении. По дороге задержать могут.

— Подъезжай к этому дому. Видишь, где часовой?

В кабинете Багирова, в камине с обвалившимся сводом, пламя все еще продолжает пылать, но уже не так яростно.

— Может быть, перейдем в другой кабинет, товарищ Багиров? — предлагает секретарь.

— Мне от этого  камина никуда уходить не хо­чется, — от­вечает Багиров. Кивает на обвалившийся свод. — Судя по всему, температура достаточно высокая.

— Есть возможность повысить ее еще на градусов двести, — тут же предлагает Кямиль.

— Пока не надо, — усмехается Багиров. — А теперь са­дись. Каким способом эту жидкость… Как ты ее называешь?

— Горючая смесь.

— Каким способом ее можно применять в условиях боя? Скажем, против танков…

— В бутылках. Литровых и пол-литровых. Мне кажется, луч­ше в пол-литровых, я пробовал, их удобнее метать. Перед тем как бросить, нужно поджечь фитиль, пропитанной этой же смесью.

— Мы видим, что это очень просто, — глядя на догора­ющее пламя в бывшем камине, говорит Багиров. — А скоро это увидят и другие. Почувствуют.

Абиев спускается с фаэтона и подходит к часовому. Здоровается.

— Пожалуйста, пойди и скажи Багирову, что я хочу его видеть.

— Нельзя к Багирову, товарищ.

— Ты даже не спросил, кто его хочет видеть, и сразу “нельзя”. Пойди, пойди. Скажи, пришел Абиев. Вреда тебе от этого не будет.

— Отойдите, товарищ. Мне приказано никого не пропус­кать. Зайдите в регистратуру за углом.

— Я очень беспокоюсь, что из тебя может не получиться государственного человека, если ты будешь так поступать и в будущем, — говорит Абиев. — А быть всю жизнь часовым тебе может надоесть. Не пускать легче всего. Привяжи сюда тигра, он тоже никого не пропустит. А ты грамотный человек, должен сперва выяснить, кто пришел, зачем.

Из подъехавшей машины выходит Амирасланов. Остановив­шись у входа, рядом с Абиевым, ждет, когда тот кончит. Часовой отдает ему честь.

— Он все-таки вызвал начальника, — говорит он Абиеву, — слушаю вас. Что вы хотите?

— Я хочу, чтобы Багирову передали — пришел нефте­про­­мышленник Абиев и хочет поговорить о государственных делах! Больше ничего ни от кого не хочу.

— Я могу ему это передать, — пропуская старика вперед, говорит Амирасланов, — но не знаю, сумеет ли он вас принять. Он сейчас очень занят.

У приемной встречает секретаря, что-то спрашивает. Оборачивается к Абиеву.

— У него люди. Может быть, с кем-нибудь… – встречает взгляд Абиева и замолкает. — Ладно! — входит в кабинет и останавливается на пороге как вкопанный. Паркет покрыт слоем мокрого песка, занавеси покрыты бахромой копоти, а хозяин кабинета и его гости, склонив закопченные лица к чертежу, что-то оживленно обсуждают.

— Ну что ты на это скажешь? — радостно возбужденный спрашивает у Амирасланова Багиров.

— Когда вошел, подумал, что здесь проходили учения по тушению зажигательных бомб, а сейчас уже не знаю, что думать.

— У нас теперь есть кое-что поинтереснее зажигательных бомб! Ты даже не представляешь, какое у меня прекрасное настроение!.. Какие у нас замечательные люди! Что у тебя? Только не сообщай сейчас ничего плохого!

— С вами хочет встретиться Абиев.

— Тот самый? — удивляется Багиров. — А что он хочет? Я его лет двадцать не видел. Ну ладно, пусть приезжает, когда ему удобно.

— Он здесь.

Абиев входит, здоровается со всеми. Багиров приглашает его сесть напротив себя.

— Ты не изменился, — говорит он Багирову. — Так и должно быть. Я давно заметил, что сильнее всего человека поддерживает власть и работа. Только это и не дает ему долго состариться, когда знаешь, что за тобой идут люди… Извини, у тебя люди, но мне нужно поговорить наедине. Вы меня тоже простите, — обращается Абиев к присутст­вующим, вставшим после того, как Багиров, принужденно улыбнувшись, развел руками, — дело очень уж срочное, никак отложить нельзя.

Он узнает на последних словах Кямиля.

— А-а, сосед! Когда будешь писать своему брату, передай привет от Абиева.

Багиров молча ждет, что ему скажет Абиев.

— Ты знаешь, как умерли мой дед и отец? Не от болезни. Отец был старым, но еще крепким человеком, когда сказал, что пришло его время умереть. Он попро­щался со всеми родными, и через два дня вечером лег спать, и никогда уже не проснулся. У нас в роду все мужчины так умирали, но я никогда не понимал, как так может быть. А теперь, кажется, понял, почувствовал, как это бывает, и поэтому пришел к тебе. Мой отец всю жизнь был бедным человеком, но после его смерти никто не мог ска­зать, что он кому-то остался должен. Я тоже не хочу остава­ться должником и поэтому пришел к тебе! — Он встречает удивленный взгляд Багирова и усмехается. — Нет, конечно, тебе я ничего не должен! Я долго не отдавал свой долг, потому что не считал себя должником. Но теперь даже рад, что не отдал. Потому что отдам его сейчас, в самое трудное для моего народа время. Сейчас ты поймешь, о чем я говорю. Недалеко от Мардакян у меня была земля. Во всех реестрах она записана как бесплодная. Я на днях там был. Все на месте. Пять скважин. Я их забил двадцать два года назад. Поедешь со мной?

Побережье. В окружении множества людей стоят по ко­лено в весенней траве Багиров, Кямиль и с ожиданием сле­дят за работой бурильной установки. Поодаль стоит Абиев. Он стоит прямо, неподвижно сжав губы и устремив вперед от­решенный взгляд, и все-таки чем-то похож на молящегося че­ловека.

Неожиданно раздается подземный гул, бурильную уста­новку, как щепку, отшвыривает в сторону, и под радостные возгласы людей в небо вздымается тугой фонтан нефти.

Беспре­рывной вереницей отходят от резервуаров нефтеперерабатываю­щих заводов сверхтяжелые составы. На цистернах надписи: “Все для фронта!”, “Смерть фашистским захватчикам!”

Причалы бакинского грузового порта. Здесь происходит необычная операция — скрепленные гибким прочным буксиром в вереницу танкеры поочередно зали­ваются горючим. Неболь­шой буксир тащит за собой невидимый “затонувший” караван танкеров.

— Неужели до самого Дербента дотащит? – удивляется молодой рабочий. — А если шторм?

— Пока все тридцать восемь караванов дошли в це­лости и сохранности. Им под водой все нипочем: и шторм, и жара, и даже дождь, — усмехается изобретатель подводных караванов Аскеров. Это тот самый рабочий, который в свое время работал у Абиева.

— Это ты сам придумал? Или где-то увидел, перенял?

— Сам, — с гордостью отвечает изобретатель. — Третье рационализаторское предложение. Все три приняты и внед­рены в производство.

— А премию как тебе выдают — зарплату или за каждый караван?

— И единовременно, и за каждый караван! — уже на ходу отвечает Аскеров. Он спешит перекрыть заливной люк очередного танкера.

— Ему разницы нет, — он всю свою премию пожерт­во­вал на строительство танка, — усмехается один из рабо­чих постарше, то ли с осуждением, то ли с одобрением. — Ну что перестал завидовать?

Парнишка задумчиво качает головой…

— Начал.

Бремен. Огромный завод по гидрогенизации угля в Германии. Гитлер в сопровождении свиты, дающей по ходу осмотра указания заводской администрации, выходит из машины у транспортера, беспрерывным потоком подающего раздробленный уголь в отверстие конвекторов.

Огромный завод раскинулся на территории небольшого города. От железнодорожных путей с доверху нагруженных плат­форм подается на транспортер уголь, следующий беспрерывным потоком в распахнутые пасти оглушительно грохочущих мельниц. Подъезжает кортеж машин. Впереди открытый “мерседес” Гитлера. Из второй машины, проворно выскакивает директор и, подбежав к машине фюрера, открывает ему дверцу. Играет оркестр. Фюрер перерезает ленту.

— Здесь идет первичная обработка угля. Он измель­чается в порошок, затем поступает в основные цеха, где в три этапа происходит процесс гидрогенизации, — директор показы­вает на продолжающих работать людей в униформе. — На всех стадиях, требующих применения физического труда, заняты исключительно переселенцы из оккупированных стран.

— Работники, отныне проживающие на территории великой Германии, — поправляет его Гиммлер, сидящий рядом с Гитлером на заднем сиденье.

— Совершенно верно, господин рейхсминистр! Извините, я по привычке пользуюсь устаревшей терминологией. Использова­ние труда этих работников значительно удешевляет производ­ство. Если фюреру будет угодно ознакомиться с технологическим процессом…

Гитлер отрицательно качает головой…

— Это займет много времени, — он вытирает лоб и мельком бросает взгляд на платок, покрывшийся темным налетом угольной пыли. — Мне хотелось бы увидеть готовую продукцию.

Прозрачная бесцветная жидкость тугой струей падает в очередную из выкрашенных в кремовый цвет цистерн желез­нодорожного состава.

Гитлер и его свита, выйдя из машины, завороженно наб­­лю­­дают это прекрасное зрелище. Вся картина в це­лом — подъезд­ные пути, проложенные по заводской территории с цветником, аккуратно раскрашенный состав в сочетании с голубым небом и зелеными холмами — чем-то напоминает детскую железнодорож­ную дорогу.

— Это бензин?

— Да, фюрер! — отвечает директор на явно риторический вопрос Гитлера. — Это гидрогенизи­рованный бензин с высоким октановым числом. Теперь в Германии шесть таких заводов. Кроме того, по нашему примеру построили такие же заводы наши союзники — Италия и Япония.

Гитлер пожимает руку директора.

— Я благодарю вас и ваших сотрудников от имени герман­ского народа. Представьте министру промышлен­ности список тех, кто проектировал и строил этот замеча­тельный завод. — Обращается к министру промышлен­ности: — Вы поедете в моем автомобиле.

В машине Гитлер перестает улыбаться.

— Насколько стоимость этого гидро… искусствен­ного бензина выше обычного?

— В пять раз, — говорит министр  промышлен­ности. — Но это после того, как окупятся расходы по строительству нового завода.                                                         

— То есть сегодня литр этого бензина стоит дороже зо­лота? — полувопросительно произносит Гитлер и сразу же продол­жает: — И несмотря на высокую стоимость, мы не можем произво­дить его в достаточном количестве?

— Гидрогенизированный уголь покрывает почти девять процентов нашей потребности в горючем, — заученно отвечает министр.

— Эти тупоголовые гомосексуалисты Браухич и Гальдер не понимают, что для нас сейчас главнее всего нефть! — вырывается у Гитлера.

Гиммлер глазами показывает ему на сидящих впереди ми­нистра и водителя.   

— У нас еще есть румынская нефть и в потенциале иранская, — осторожно напоминает Гиммлер.

— Благодаря Румынии прибавляется тридцать процентов, — лихо подсчитывает министр. — Остается острейший дефицит, который значительно увеличится к зиме. Все надежды в будущем на иранские поставки. Но это в будущем.                       

Гиммлер с ненавистью рассматривает затылок ми­нистра промышленности.

Бакинский вокзал. Стоят готовые к отправлению воинские эшелоны. Родные прощаются с солдатами, отправляющимися на фронт. У одного из вагонов стоит Маир в форме младшего лей­тенанта. Его пришли провожать родители, брат и Севда. При­бегает запыхав­шийся Абульфас, с небольшим свертком в руке.

— Шпроты! Я для тебя достал две коробки шпро­тов, — громогласно объявляет он, направляясь к Маиру, но его на полпути перехватывает Кямиль. Абульфас тщетно пытается вырваться: — Отпусти! Не лезь без очереди. Сперва попро­щаюсь с Маиром, а потом попытаюсь и для тебя выкроить ми­нутку.

— Сейчас впервые с начала войны у тебя появилась возможность принести хоть кому-то пользу, — вполголоса, торжественным шепотом говорит ему Кямиль. — Справишься?

— А что я должен сделать? — забыв о шпротах, насторо­женно спрашивает Абульфас.

— Заткнуться на три минуты. Ты не видишь, человек с невестой прощается?

— Это что за слово такое?! — возмущается Абульфас, но закончить не успевает, потому что в это мгновение раздает­ся прощальный сигнал и поезд трогается. Маир вырывается из родных объятий, на ходу заскакивает в вагон.

Одновременно с этим раздается вой сирены противовоз­душной обороны. По репродуктору предла­гается всем немед­ленно покинуть перрон. Но никто на это не обращает внимания. Все, задрав головы, смотрят в усеянное аэростатами небо, с которого доносится гул невидимого самолета. Открывают огонь зенитки.

Несколько дежурных — пожилые люди в странной полу­военной форме гражданского патруля пытаются уговорить людей спуститься в бомбоубежище, но почти никто им не подчиняется.

— Из-за одного самолета такую панику устроили, как будто сам Гитлер прилетел! И так жизни нет, так ты еще женщин пугаешь, — громко сообщает Абульфас свою точку зрения дежурному, пытающемуся силой увести с перрона двух женщин. Тот, немедленно оставив их, вцепляется в Абульфаса.

— Пройдемте, гражданин! — придерживая одной рукой Абульфаса за пояс, вынимает свисток и начинает свистеть. Прибегают двое дежурных.

— Нет, ты мне сперва повтори, что я сказал! — спраши­вает заметно струхнувший Абульфас.

— Сам знаешь!

— Что он сказал? — спрашивает второй подос­певший де­журный.

— Пропаганду развел против дисциплины. Говорит, немцы никогда Баку не будут бомбить!

— Предъявите документы! — строго говорит старший дежурный. — Как так дома забыл? Немедленно предъяви, или хуже будет!

— Этой мой дядя, — говорит “солидным” тоном Кямиль. Он предъявляет удостоверение и военный билет. — Если он понадобится, вы можете найти его через меня.

Тем временем перестают стрелять зенитки, замолкает рокот фашистского самолета.

— Я тебе что советовал? — начинает Кямиль, но Абуль­фас не дает ему говорить.

— Это что за слово такое — “заткнись”?! Если бы ты не был моим племянником, знаешь что могло прои­зойти? — говорит уже воспрявший духом Абульфас. — Если ты еще пов­торишь это слово, откажусь от родства с тобой.

— Напугал! Не буду… Но, в общем, ты даже представить себе не можешь, как ты замечательно выглядишь, когда мол­чишь.

— Нашего Маира только что отправили на фронт, а ты идешь как ни в чем не бывало и еще глупости болтаешь, — укоризненно качает головой Абульфас.

— Ты очень любишь Маира?

— Уж, наверное, не меньше, чем ты! По крайней мере, иду не веселюсь, а от души переживаю.

— Сейчас и обрадуешься! У меня есть один влиятель­ный знакомый — генерал, он мне обещал, что через неделю я буду направлен в те же места, где служит Маир. Прове­дем еще одно испытание в боевых условиях. Он и тебя устроит, если я попрошу. Едем?

—Первый раз слышу такое, чтобы родного дядю на войну приглашали! — оторопев от неожиданности, говорит Абульфас. — Сегодня тяжелый день, а у меня все-таки душа радовалась, когда я смотрел на Маира и его девушку. У льва и подруга львица. Ты посмотри, какое у нее лицо, какая стать! И до этого у Маира были девушки, одна лучше другой. А ты честно скажи, хоть раз под руку с приятной девушкой про­шелся? А ведь мужчины нашей семьи во все времена извест­ными ходоками были. Весь Баку его знает. Твой дед, на­пример, у городского прокурора за три дня до свадьбы из-под носа невесту увел! Твой отец в молодости своего тоже не упускал. В конце концов, возьмем меня. Ты знаешь, сколько мне было лет, когда я впервые признался в любви женщине?

— Конечно, знаю — четырнадцать. Весь Баку помнит, как ты в седьмом классе после уроков на учительницу пения на­бросился. Извини, не помню только, кто именно тебя лупил палкой — ее муж или твой отец.

— Сукин сын, кто тебе это рассказал! — мгновенно придя в исступление, кричит Абульфас. Я хочу знать имя сукина сына. Я требую имя!

— Пожалуйста, это рассказал мне и Маиру твой двоюродный брат, то есть мой отец, — говорит Кямиль. — Не веришь, спро­си у него самого.

Идущие впереди родители Кямиля и Севда оборачи­ваются на шум.

— О чем вы спорите? — спросил отец Кямиля. — Ты чего кричишь, Абульфас?

— Беседуем, — говорит Абульфас. — О политике беседуем!

ЛОНДОН. Заканчивается вечерний воздушный налет. Зати­хают сирены отбоя. У входа в здание нефтяной ком­пании «Роял Деч Шелл» из подъехавших вслед друг за другом четырех черных больших машин высаживаются члены правления, приглашенные на совещание в кабинет президента компании Детертинга, высокого худощавого человека лет шестидесяти пяти.

— Должен сообщить правлению, что полчаса назад премьер-министр без объяснений отменил на неопреде­ленное время завтрашнюю официальную встречу. Кроме меня, об этом же были извещены также и остальные два участника — президент «Стан­дарт Ойл», с риском для жизни преодолевший океан ради зав­трашней встречи, и президент англо-иранской компании. Ни­каких объяснений по этому поводу не дано, но у меня впечат­ление, что причиной неожиданной отмены этой долгожданной встречи могут явиться не менее неожиданные события, о которых мы пока не знаем, — сделав паузу, Детертинг обвел взглядом насторожившиеся лица и продолжил тем же неторопливым, уве­ренным тоном, в котором почти неуловимо пробивался оттенок иронии. — Состоялся еще один разговор, как мне кажется, мо­гущий иметь отно­шение к отмененной встрече. Незадолго до ва­шего при­хода мне позвонил Брендан Бракен — секретарь, со­ветник, по некоторым сведениям, и камердинер сэра Уинстона и от его имени пригласил меня на поздний ужин. Возможно, это именно та возможность, используя которую мне удастся убедить премьер-министра в важности проблем, на обсуждение которых меня единогласно уполномочили вы.

Детертинг подъезжает к прекрасному старинному дому, где уже двести лет живут премьер-министры империи. Большинство стекол выбито. Несмотря на поздний час, рабочие производят ремонт. У входа Детер­тинга встречает Брендан Бракен — Пят­ница премьер-министра.

— За последние полтора месяца в третий раз меняем стекла, — нервно облизнув губы, говорит Бракен. — Но несмот­ря на все требования военных переселиться, сэр Уинстон не соглашается. Единственно, чего удалось добиться, — уговорить его ночевать в подвальном этаже здания напротив. Я уверен, наш дом не выдержит даже одного попадания хорошей бомбы.

— Все хорошие бомбы у нас, — успокоительным тоном говорит Детертинг, — у немцев только плохие. Попадание та­кой бомбы в резиденцию премьер-министра Великобритании так же невозможно, как визит доктора Геббельса в Бекингемский дворец.

— Боюсь, сэр, что, если наши дела будут идти и дальше так, этот визит может состояться. Пожалуйте сюда, сэр!

Брендан вводит Детертинга в маленькую столовую и, на­лив ему шерри, оставляет дожидаться премьер-министра. Появ­ляется круглый улыбающийся красно­лицый джентльмен с нео­жиданно мягким голосом, в корот­ком черном пиджаке и полоса­тых брюках.

Ужин подает очень простая женщина, видимо старая прис­луга семьи. Холодное мясо, салат, сыр и кофе, легкое вино и портвейн.

Отказавшись от кофе, Черчилль нюхает табак из маленькой серебряной коробочки.

— Никогда не курите во второй половине вечера, — благо­желательно советует он Детертингу, предварительно угостив его сигарой, — если хотите хорошо выспаться, с утра позав­тракать без неприятного привкуса во рту, перед сном только нюхайте, и непременно из серебряной табакерки. Кстати, этой в свое время пользовался герцог Мальборо.

Детертинг вежливо рассматривает коробку.

— Сегодня суббота, и я бы с большим удовольствием принял вас в Чекерсе, — продолжает Черчилль, — но служба безопасности не разрешает во время полнолуния пользоваться загородной резиденцией. Вы ехали сюда через Баркли-стрит? Тогда вы видели разбомбленные дома в начале Даунинг-стрит.

— Я о них забыл сразу, как только увидел наполовину разрушенное здание казначейства, примыкаю­щее к резиденции, — говорит Детертинг.

— На днях закончит строительство бомбоубежища. Это совсем рядом — на Трафальгар-стрит. Подумать только, бом­боубежище в Лондоне для премьер-министра Великобритании! Вы слышали такое слово — “конвентризация”? Словечко Риббентропа. Он же большой изобретатель новых научных понятий. Ковентризация, сэр, означает превращение Англии в руины, наподобие тех, что остались на месте Ковентри. Я всегда был противником телесных наказаний, но ради Риббентропа я готов поступиться своими принципами. А пока приходится терпеть. По количеству бомбардировщиков немецкая авиация превосходит сейчас англий­скую в два с половиной раза. Единственное утешение — это то, что на ежедневные вылеты им не хватает бензина.

— Скоро они будут обеспечены им в достаточном количестве, — говорит Детертинг.

Его собеседник оглушительно чихает.

— Приятная новость! Я бы ее назвал специальной особо приятной вечерней новостью!

— Скорее, это прогноз на ближайшее будущее, сэр. Прогноз, основанный на анализе сегодняшнего положения, плюс реальный взгляд на завтра. Если вчера господствующее положение в западном мире занимали три монополистических объединения: — американское «Стан­дарт Ойл» и британские — англо-иранская ком­пания и концерн «Роял Деч Шелл», которым руководит ваш покорный слуга, то сегодня все изменилось, потому что факти­чески все наши нефтяные промысла на территории Ирана нахо­дятся в руках немцев. Шах – человек, душой и телом преданный Гит­леру. До сих пор Германия не имела возможности вывозить нефть, но теперь, когда немецкие пикирующие бомбардировщики атакуют и топят в Средиземном море военные корабли Великобритании, и даже совершают налеты на ее столицу…

— Я открою вам небольшую тайну, — перебивает его Черчилль. — Я называю ее небольшой, потому что просуществует она всего лишь двое суток. – Черчилль, не скрывая торжества, смотрит на Детертинга, — именно через двое суток в Иран с двух сторон одновременно войдут войска Великобритании и Советов. Шах нарушил договор 1921 года и будет за это наказан.

— Откуда русские возьмут войска для оккупации Ирана? — Детертинг искренне удивлен. — Насколько мне известно, они защищаются из последних сил и уже понесли невосполнимые по­тери! У Ирана прекрасно обученная армия, особенно из севера. Там же находятся немецкие базы, предназначенные для вторже­ния на Кавказ! Я уверен, что через недели две немцы захва­тят Москву… Все силы русских брошены на защиту своей сто­лицы… Скорее всего, с их стороны это блеф, причем опасный блеф!

— Не думаю. Даже уверен, что это не так. Сталин очень решительный человек и, что не менее важно, дьявольски самолю­бивый человек. Если он утверждает, а именно так он выразился в своем послании, что войска будут введены, то он постарается сделать это достаточно внушительно. Советам действительно приходится очень трудно, их положение почти безнадежно, но, вопреки всему, моя интуиция подсказывает, что все главные события там еще не произошли, — задумчиво говорит Черчилль.

— Похоже, сэр, что в этой ситуации, благодаря Гитлеру, вы начинаете испытывать к Советам нечто, напоминающее сим­патию, — улыбается Детертинг.

Черчилль с удивлением смотрит на собеседника.

— Я мечтаю о том, чтобы они перегрызли друг другу глот­ки, но нам необходимо, чтобы первыми это сделали Советы. Потеряв при этом как можно больше крови. Для симпатии у меня есть другие объекты, — Черчилль, взяв с каминной полки, передает Детертингу фотографию молодой женщины с ребенком. — Моя невестка и внук, — он оборачивается на покашливание “Пятницы”.

— Вы пригласили на 11 генерала Герднинга. Он ждет в приемной.

— Пусть войдет.

Входит сорокалетний человек в форме сухопутных войск Великобритании. Черчилль радушно идет ему навстречу, пред­ставляет его Детертингу.

— Очень рад, что это знакомство состоялось в моем доме, — говорит Черчилль, усаживая генерала напротив себя. Наливает ему шерри. Протягивает коробку сигар.

— Спасибо, сэр, я не курю.

— Стоит ли по своей воле отказываться от одного из немногих наслаждений, которые бог предоставил человеку? — усмехается Черчилль, обращается к Детер­тингу: — Генерал Герднинг направляется в Иран коман­дую­­щим одним из трех крупных воинских подразделений, предназначенных для операций в Ира­не, — 10-й армии. Похоже, что вы уже готовы к отъезду.

— Все офицеры вашей армии очень трогательно беспо­коятся об оценке, которую им даст в будущем история. Все, кроме меня. Кстати, должен вам сказать, что историю пишут победители. Так, по крайней мере, было всегда! Вам нужен приказ? Ну что ж. Если вы не передумаете, вы его в свое вре­мя получите. Но мне будет приятно, если вы до этого поймете, что слепое выполнение союзнических обязанностей в отношении Советов не что иное, как глупое и смешное фанфаронство. В этой войне у России четкая историческая миссия — она должна спасти цивилизованный мир от нашествия гуннов ценой собствен­ного существования. Выиграть войну она не может, никаких сомне­ний на этот счет не должно быть ни у кого, в том числе у вас, генерал, что это произойдет именно так. Но мы не можем допустить, мы обязаны позаботиться заранее, сейчас, чтобы Кавказ, этот благодатный край, с его богатейшими запасами достался какой-то третьей мировой державе. Мы обязаны думать о будущем Великобритании, и я призываю также и вас выполнить свой долг. В 1920 году английских солдат, как нашкодивших школьников, Советы выдворили из Баку. Сегодня на вашу долю вы­пала возможность смыть это грязное пятно с британского зна­мени! Британский флаг должен развеваться над Кавказом!.. Счастливый шанс, подобный этому, выпадает один раз в жизни, генерал, используйте его, иначе я буду думать, что ошибся в выборе.

Из машины, подъехавшей к воротам с вывеской “1-й завод фруктовых и минеральных вод”, выходит Кямиль. У ворот и вдоль забора расставлены посты военизированной охраны. Стоят машины «скорой помощи». Внутри одного из цехов огромный бассейн, до краев наполненный горючей жидкостью. Над отливающей янтарем поверх­ностью нависают два самолетных винта. Кроме небольшой группы — приемной комиссии, среди которых несколь­ко военных, в зале пожарные, которые в напряженной позе, зас­тыв у брандспойтов и ящиков с песком, ждут начала пуска.

— У меня к вам большая просьба — попросите всех, кроме членов приемной комиссии, покинуть зал, — говорит Кямиль начальнику заводской охраны.

— Выполнено, все работники в полном составе час назад эвакуированы с территории завода.

— Всех, — повторяет Кямиль, — в том числе и пожарных. Я уверен, что все пройдет нормально, но, если эта штука вспых­нет, потушить ее невозможно.

— Вы меня тоже извините, но именно при таких обстоятель­ствах ни я, ни мои люди не имеем права покинуть посты.

Краны медленно опускают в жидкость винты и одновремен­но останавливаются, когда те погружаются на двадцать пять сан­тиметров.

— Начинайте, — отдает команду Кямиль, но пропеллеры остаются неподвижными. — В чем дело?

— Может быть, вы сами включите рубильник, — говорит вспотевший от напряжения маленький толстый человечек — ди­ректор завода, не решившийся включить мотор. — Честно гово­ря я привык больше иметь дело с лимонадом.

Кямиль, с трудом сдержав улыбку, подходит к силовому пульту и врубает рубильник. Сразу же включаются винты, медленно вращаясь, начинают перемешивать жидкость. Из бассейна она по трубам поступает на полуавтоматическую линию разли­вочного цеха, где разливается по бутылкам с несодранными эти­кетками фруктовой воды.

Члены комиссии подписывают приемный акт. У всех радост­ные лица.

К Кямилю подходит директор его НИИ.

— Я свое обещание выполнил. Нашел тебе очень умного толкового помощника. Химик. С дипломом Киевского универси­тета.

— Из нашего НИИ? — удивленно спрашивает Кямиль. —Что-то никого не могу припомнить с киевским дипломом.

— И не пытайся. Она беженка.

— Она? — разочарованно говорит Кямиль. — Здесь больше подошел бы мужчина.

— На мужчин сейчас большой дефицит. И, я думаю, со вре­менем он увеличится еще больше. Я в людях разбираюсь, по­верь мне, это то, что тебе нужно. Позвать? Она ждет в машине.

Директор возвращается с высокой молодой женщи­ной.

— Познакомьтесь, — говорит он. — Это Кямиль Мамедалиев, руководитель проекта “Вспышка”, а это инженер-химик Лидия Мишина.

Кямиль пожимает ей руку. Ему кажется, что он ее уже где-то видел. Пытается вспомнить, но безуспешно, потому что ему и в голову не может прийти, что стоящую перед ним привлекательную женщину, “беженку из Киева” в скромном лет­нем платье, он увидел впервые на рассвете из окна своего домика во время высадки группы диверсантов-разведчиков Шульца.

— Когда вы окончили университет?

— Два года назад, и с тех пор работала в лаборатории младшим научным сотрудником.

— Ну что ж, — говорит Кямиль. — У меня возражений нет. Только заранее должен вас предупредить, что работа здесь несложная, но опасная. Можете приступить с завтраш­него дня, если вас это устраивает.

— С завтрашнего вряд ли получится, — усмехается дирек­тор. — Сейчас не так просто взять нового человека сюда на работу. Я думаю, проверка документов займет недели две. Го­ворю тебе это по опыту нашего отдела кадров. Лучше всего, ес­ли мы все вместе пойдем в 1-ю часть. Перед тем как выйти из конвейерного зала, Лида берет в руки одну из бутылок с зажи­гательной смесью и направляется вместе с ней к выходу.

— Зачем она вам? — опешив спрашивает Кямиль. — Вас не остановят у выхода? Это же бутылка с зажигательной…

— А пустую можно взять?

Кямиль молча пожимает плечами. Директор тоже с удивле­нием смотрит на нее.

Все убранство кабинета составляют два сейфа, письмен­ный стол и плакат “Болтун — находка для шпиона”.

Начальник 1-й части внимательно разглядывает документы Лиды. На свет рассматривает печати и подписи. Долго и мед­ленно читает про себя, шевеля при этом губами.

— Паспорт, справка с места работы, характеристика, комсомольский билет, справка эвакуационного комитета Ста­линского района Киева, — вслух перечисляет он, составляя реестр документов вновь прибывшей. — Где проживаете в Баку? — записывает. — Значит, так, зайдите через десять дней. Объект у нас, сами понимаете, оборонный, можно сказать, секретный, так что я обязан послать документы на проверку в специаль­ные инстанции.

— А раньше нельзя? — спрашивает директор. — Сейчас мы переоборудуем под новое производство 2-й завод безалко­гольных напитков, пивного и фруктовых соков. Специалисты нам нужны срочно!

Начальник 1-й части не успевает ответить, его внимание отвлекает Лида, поставившая на бумаги перед ним пустую пол-литровую бутылку.

— Что это?! — начальник хмуро смотрит на Лиду.

— Бутылка. Я ее захватила в конвейерном цехе. А на ней наклейка — 1-й бакинский завод фруктовых вод. И каждый день пять тысяч бутылок с этикеткой этого завода отправляется на фронт. Фашистская разведка дорого бы заплатила, чтобы узнать, где в Советском Союзе произво­дится горючая смесь. Благодаря лично вашему недос­мотру, она может узнать это без особых усилий. Я уверен, что вы это сделали не умышленно!

Побледнев, начальник несколько мгновений остолбенело смотрит на бутылку. Начинает когтем сдирать с нее наклейку.

— Конечно, не умышленно! О чем речь! — говорит началь­ник 1-го отдела, затем придя в сильнейшее волнение, говорит он теперь значительно быстрее. — Я сегодня не поставлю прием бутылок под строжайший контроль. Наклейки будут смывать с каждой бутылки! Кроме того, я сам прослежу, чтобы на конвейер регулярно подавались бутылки с наклейками других го­родов — со всех концов СССР. А вы, товарищ Мишина, — молодец. Бдительность очень важное оружие в борьбе с врагом! К сожалению, не все еще это понимают! Бдительность и зоркость! Зоркость и бди­тельность! Ибо у врага везде уши и глаза! Вы даже не пред­ставляете, какие у него повсюду глаза и уши!

— Значит, мне зайти через десять дней? — прерывает Ли­да начальника 1-й части. — Какое это будет число?

— Да чего зря время тянуть! — говорит началь­­ник. — До­кументы у вас все в порядке. Начальник проекта согласие дал, приступайте сегодня. — Он идет провожать их до выхода. — Только очень прошу всех вас, товарищи, о нарушении с бутыл­ками никому ни слова, пойдут лишние разговоры и шушуканье по углам. Лишние разговоры, скажу вам, в нынешнее серьезное для страны время могут принести только вред. Договорились?! — при последних словах начальник обретает прежний вельможный тон и манеры.

Тегеран. Затихает перестрелка на улицах. Автомобиль германского посла несколько раз останав­ливают для проверки документов солдаты иранской армии. На небольшом загородном аэродроме посольский мер­седес и сопровождающие машины, не снижая скорости, выезжают на летное поле с единственной тус­кло осве­щенной взлетной полосой, останавливаются у бомбар­дировщика с заведенными моторами.

— Завтра шах отречется от престола, — говорит посол. — В Иране игра проиграна, но, видит бог, не по моей вине.

— Счастливого приземления в Берлине, — говорит Шульц у трапа, пожимая руку послу. — А ведь все могло бы быть иначе, если… он тактично замолкает, заметив, как беспокой­но оглянулся посол на офицера охраны. Я на день-два задер­жусь в Пехлеви. Должен закончить там дела, и надо заодно оплатить кое-какие счета.

Шульц сидит за опустевшей стойкой бара офицерс­кого ка­фе на военно-морской базе на том же высоком табурете, на ко­тором сидел в их совместный визит сюда Фарзане. Из репродук­тора доносятся слова команды эвакуации, вызываются по именам служащие.

— Эта штука всегда включена?

— Круглые сутки, — отвечает бармен. Шульц берет трубку телефона: говорит Шульц. Пришлите капитана Кранке из 2-го отдела.

— Налей мне стакан коньяка, — говорит Шульц бармену.

— Извините, господин полковник, все упаковано, могу предложить вино, только что доставили ящик шампанского.

Шульц медленными глотками пьет шампанское, о чем-то сосредоточенно при этом думая. Снова и снова вспоминает детали совместного с Фарзане посещения базы. Выражение лица “спящего” Фарзане, его вопросы, замечания по поводу ассор­тимента напитков в баре — все это в различной последователь­ности проходит перед мысленным взором Сабы — Шульца.

В кафе быстрыми шагами входит офицер связи.

— Хайль Гитлер!

Шульц вынимает из нагрудного кармана блокнот, что-то записывает, вырывает страничку и передает офицеру.

— Начните прослушивать все разговоры по этому телефо­ну.

Капитан машинально берет листок с номером, вид у него при этом удивленный.

— Мой отдел получил приказ эвакуироваться через три часа, — бросив взгляд на часы, поправляется. — Через два часа сорок пять минут.

— Приказ отменяется. Вам и вашим людям придется задер­жаться. Мы улетим вместе через два дня.

Тегеран. Амирасланов подъезжает к зданию иранского разведывательного управления. Проходит в один из кабинетов.

— Вы занимаете пост начальника Главного разведыватель­ного управления Ирана и всерьез уверяете, что Шульц руково­дит тегеранским филиалом “Мерседес-Бенц” и ничем другим не занимался? И я вам должен поверить? — говорит молодой следователь в советской форме.

— Верите вы мне или нет, меня мало интересует. Кроме того, я вам должен напомнить, что я согласился ответить на несколько ваших вопросов исключительно из вежливости. Я не пленный, и это не допрос. Ваши войска находятся здесь по до­говору, и находятся временно. Прошу вас об этом помнить. Сегодня утром на иранский престол взошел его величество Реза-шах Пехлеви, храни его бог, и я, как офицер самого высшего ранга, по уставу обязан отчитываться только перед ним, — подчеркнуто высокомерно говорит иранец.

— Его величество шах Ирана совсем еще юн и неопытен, так стоит ли с первого же дня правления вмешивать его в грязные, дела? — вмешивается Амирасланов. Он продолжает стоять у двери.

Иранец, повернувшись, изучающе смотрит на незнакомого человека в штатском. — Вы сейчас согласитесь со мной, что не стоит. — Амирасланов подходит к столу и кладет перед иран­цем фотографию. — Это первый советник британского посольства, Александр Уолтер, который по официальной версии утонул два года назад во время морского купанья. Оказывается, не уто­нул. Вот он Александр Уолтер, голый, истерзанный, подвешен­ный на вывернутых за спину руках под потолком. А под ним рядом кто стоит?.. Простите, я забыл, что вы отвечаете толь­ко на вопросы шаха Ирана, поэтому отвечу я. Это вы. Допраши­ваете с применением самых тяжелых пыток совет­ника посольства чужой страны. Вы уже, наверное, догадались, что снимок сделан по приказу Шульца?

Иранец угрюмо кивает.

— Приятно иметь дело с профессионалом, — одобритель­ным тоном замечает Амирасланов, — который понимает все сра­зу. Поэтому у меня к вам предложение, вернее, это совет. Я советую вам, отвечая на мои вопросы, сделать все от вас зави­сящее, чтобы я проникся к вам доверием, а еще лучше симпатией. Если мне покажется, что вы очень добросовестно и правдиво рассказали все, что нужно, то сразу после допроса я прикажу вас арестовать, и вы предстанете на этой неделе перед международ­ным трибуналом. Возможно, на суде вам удастся убедить су­дей в том, что преступления вы совершали по приказу бывшего шаха, и тогда вы отделаетесь несколькими годами каторги.

— Заманчивое предложение, — криво усмехнувшись, говорит иранец. — А если я откажусь отвечать.

— Подойдите к окну, — говорит Амирасланов. — Подойдите, подойдите… Что вы видите на улице?

— Солдаты.

— Какие?

— Советские, английские.

— Так вот, если вы мне немедленно не начнете нравиться, я пойду вторым, также законным путем. Причем сделаю это, по­вторяю, немедленно. Передам эту и другие фотографии первому же английскому патрулю и попрошу отвести вас в британское посольство, которое находится на расстоянии трех кварталов отсюда. Как, по-вашему, что будет дальше? Вы, наверное, думае­те, что вас там расстреляют? Вряд ли. Скорее всего, вас пове­сят. И мне кажется, это было бы справедливо. А теперь первый вопрос. Где Шульц?

— В Пехлеви, — без запинки отвечает иранец.

— В Пехлеви его нет. Мне сказали, что он скрывается в Тегеране. Убедите меня, что он в Пехлеви.

— Вчера ночью он с германским послом выехал из Тегерана на немецкий военный аэродром. Даже самым доверенным людям было сообщено, что Шульц улетает в Берлин. Спустя девять минут после отлета посольского самолета, Шульц вылетел в Пехлеви. Еще сегодня утром он был там. Можете не сомне­ваться.

Пустынный морской берег неподалеку от Баку. Небольшая бухта — Дуванны, очень напоминающая очертаниями бакинскую. Также окружена невысокими холмами. Единственные признаки жилья — разборные домики и палатки военных. Идет оживлен­ная работа солдат—связистов и электриков на всем обозримом пространстве, сверяясь с пленом, они тянут по земле кабели, от которых через определенные отрезки отходят провода с гирляндами ламп. Весь пологий берег и прилегающие к нему склоны холмов уже покрыты паутиной проводов. В наступающих сумерках подъезжает в сопровождении охраны машина Багирова.

Отделившись от группы работающих, к нему подходит с рапортом подполковник.

— Работы в целом закончены. С наступлением темноты можно включать!

— То, что вы уложились в срок, это само по себе хорошо. За это спасибо. И зрелище довольно-таки внуши­тельное, — он смотрит на часы, — минут через сорок начнет темнеть, поглядим, как все это будет выглядеть ночью. А что думает автор проекта? — спрашивает Багиров у приехавшего с ним в одной машине Алиовсада Рагимова.

— Вроде бы все сделано в соответствии с планом, това­рищ Багиров, — говорит Рагимов, — поэтому можно на­деяться, что желаемый эффект мы получим. Теперь ус­пех мероприятия зависит от того, удастся ли сохранить его в тайне, это первое, а второе, не менее важное условие — абсолютная светомаски­ровка Баку.

Багиров поворачивается к одному из встречающих — ви­димо, ответственному за охрану объекта.

— Жилья поблизости никакого нет — это нам сильно об­легчило задачу. Вся территория данного объекта надежно оцеп­лена. Что касается светомаскировки Баку, тут дела обстоят пока неудовлетворительно, товарищ Багиров, а точнее, плохо. Наблюдаются многочисленные, а точнее, массовые нарушения маскировочного режима со стороны несознательных граждан.

— В точное время необходима абсолютная тем­нота, — хмуро говорит Багиров. — Этого надо добиться в ближайшие несколько дней. Есть предложения?

— Самое надежное с наступлением темноты выклю­чать до утра энергию.

— Это действительно надежный способ, молодец! — вос­хищается Багиров. — Ловко придумал и самое главное быстро. Значит, вернувшись после тяжелого рабочего дня домой, люди должны сидеть в темноте? И никакого другого выхода ты не видишь?

— Сколько раз по радио обращались, через газеты, на всех предприятиях разъяснительную работу вели — ничего не помогает, — покраснев, оправдывается человек, ответственный за охрану. — Каждую ночь сотни нару­шений, совершенно невоз­можно установить, кто случайно это делает, а кто с умыслом. Единственный выход, — собравшись с духом, предлагает собе­седник Багирова, — это усилить строгость. Иначе проект окажется под угрозой срыва.

— Что значит — усилить строгость?

— Ну, например, в первый раз штраф, а второй… можно и под суд отдать! По законам военного времени.

Багиров не успевает ответить. На худой низкорослой лошадке подъезжает мальчик лет двенадцати.

— Кто здесь Багиров?

— Я Багиров.

— Вас по телефону зовут.

— Кто?

— Или Амир Асланов или Аслан Амиров. Не знаю только, шутит или серьезно. Слышно его хорошо, а он говорит, что из Тегерана звонит. Как будто из-за границы можно к нам по телефону звонить! Пошутил он?

— Скорее всего нет. Я, например, ни разу еще не слышал, чтобы Амирасланов шутил, — отвечает Баги­ров. — А где теле­фон?

— В нашей будке.  Километра три отсюда. Вон она, — говорит мальчик.

— Ты что работаешь здесь? — удивленно спраши­вает Багиров.

— Нет. Мать работает, а я просто живу, ну и помогаю.

— В сторожевой будке?

— Ну да. Я ему все объяснил, говорю охранника дома нет, вызвали начальников встречать, а мне приказано, чтобы я до­ма сидел. А он все одно и то же.

— А отец твой где?

— На фронте, — рассеянно отвечает мальчик и ненадолго задумывается. — Если он насчет Тегерана не пошутил, может, и про фонарь вправду пообещал. Всякое бывает! — вслух размышляет юный охранник. — Этот Амиров…

— Амирасланов, — поправляет Багиров. — Ты запомни на всякий случай его фамилию. Так что он сказал насчет фонаря?

— Когда я отказался уйти из будки, он меня стал угова­ривать, сперва ругался, а потом обещал просто так электри­ческий фонарик подарить. Если мне не веришь, говорит, найди Багирова, он-то не в Тегеране, совсем рядом с будкой ходит, как найдешь его, он тебе за это тут же фонарик подарит и горячий бублик впридачу. Попросил передать, что позвонит еще раз через пятнадцать минут. Ну что правду он ска­зал?

Багиров кивает головой и, улыбаясь какой-то странной, непривычной для окружающих улыбкой, обходит лошадь с наезд­ником, и останавливается у подъехавшей машины.

— Может быть, до отъезда отсюда сумеем раздобыть фона­рик? — ни к кому конкретно не обращаясь, спрашивает Багиров.

Алиовсад Рагимов вынимает из кармана фонарик.

— Бери! — говорит Багиров. — За мной теперь остается лишь бублик.

— А что такое бублик? — спрашивает юный охранник, с трепетным восхищением любуясь включенным на полную мощь батарей неслыханно роскошным по тому военному времени фо­нарем. — И отчего это он горячий?

Абульфас со всеми своими восемью детьми входит в го­родскую толкучку — “кубинку”. Степенно поздоровав­шись с одноглазым продавцом какой-то снеди, попросил разыскать Давуда. В ожидании Тариэля Абульфас отыски­вает тенистое местечко под балконом дома, в который забежал его одногла­зый гонец, и, сидя на ящике, в полудреме наблюдает за жизнью “кубинки”. До прихода Тариэля, он дважды, по разному поводу, проявляет интерес к окружающему миру. Когда мимо него, по-слоновьи трубя “Чистим, блистим! Поташ, поташ! Стираем белье, купаемся дома, купаемся в море, моет без пены, с пользой для здоровья! Синька, перец, чайная сода. Синька, перец, чайная сода!», проходил старик, кативший перед собой тележку с рекламируемой продукцией.

— Мыло есть? — вполголоса спросил у него Абульфас.

— Мыла нет ни у кого! — Нормальным человечьим ответил старик. — Покупайте поташ, и его не будет! Про мыло забудь до конца войны!

— А если бы было, за сколько его продавали бы здесь?

— Миллион? Два, три миллиона! За десять рублей можно его давать понюхать! Я лично согласен уплатить пятьдесят рублей, — возбудившись, старик снова затрубил на слоновый манер. — Только покажи мне мыло!

— Если достану, покажу. Хочешь нюхай, хочешь кусай — все бесплатно, — сказал Абульфас, довольный результатами коммерческой разведки, несмотря на раздражающие манеры собеседника.

— Если бы ты знал, кто тебя сегодня ждал, то сейчас не шутил бы! — снова заговорив на человеческий манер, зло­вещим шепотом сказал старик и покатил свою тележку даль­ше.

Конечно, дешевый номер зловредного старикашки Абульфасу настроение не испортил, но, видимо, какое-то впечатление все-таки произвел, потому что спустя несколько минут, расплачиваясь за восемь петушков на палочке, Абульфас за­был поторговаться, только вскользь заметил, после того как петушки уже были розданы:

— Живые петухи и то дешевле стоят. Совсем народ совесть потерял!

Прибежавший Давуд завел Абульфаса в подворотни и, бес­прерывно выглядывая на улицу, раскрыл портфель. Абульфасу показалось, что на шесть кусков мыла упал отсвет от засвер­кавших глаз Давуда. Абульфас пересчитал деньги, потом молча протянул руку.

— Мало? — изумился Давуд.

— Не задавай глупых вопросов, ты же умный, — сухо ска­зал Абульфас.

— Ты что-то говорил насчет большой партии — чуть ли не два чемодана сразу, — напомнил Давуд, после того как взаимополезный обмен закончился.

— На днях. Все подготовлено, не хватает только одного очень ценного вещества, без него мыла не сваришь. Стоит бешеных денег! Еду доставать.

— Ты скажи, как называется, может быть, я достану!

— Извини, но не могу, — скорбно поджав губы, ответил Абульфас. — Если узнают, что я открыл секрет, мне конец. Ты не знаешь этих людей.

В степи, поросшей чахлой травой.

Окрестности грузового порта, недавно переоборудо­ванного в нефтеналивной. Нагромождение покинутых складских помещений. Порт превращен в перевалочный пункт для отправки горючего морем.

Составы цистерн подходят к порту, чтобы перелить свое содержимое в трюмы танкеров. Издали можно подумать, что Абульфас и его дети собирают грибы.

— Видите, — Абульфас показывает детям белый осколок, размером с полспичечного коробка. — Это каустическая сода. Если увидите, что он мокрый, не трогайте сами, сразу зовите меня. Мокрыми руками ее трогать нельзя — можно сильно об­жечься. Сейчас мы все разобьемся, чтобы не мешать друг другу, и пойдем в сторону железной дороги. Видите платформу? Вот там все и встретимся. Ищите внимательно, не отвлекайтесь. Скоро стемнеет, нам надо успеть собрать два килограмма соды.

Я вам уже говорил по секрету, что из нее готовят очень важное лекарство для вашего деда. Если не хотите, чтобы ваш дед умер раньше времени, старайтесь изо всех сил. Кто больше всех соберет, тот, значит, и больше всех любит деда. Тому, кто соберет целый пакет, полагается, за любовь к деду, полбанки сгущенного молока, кто меньше, тому полпачки яич­ного порошка.

Время от времени нагибаясь за увиденным среди сорняков и хлама каустиком Абульфас медленно продви­гается между складами. Вдруг внимание его привлекает приоткрытая дверь одного из складов. Тихонько заглянув во-внутрь, он видит как двое, одетые в замасленные форменные комбинезоны рабочих нефтеналивного порта, подсоединяют провода к какому-то небольшому аппарату. Рядом в полу свежевскопанная яма. Наморщив лоб, Абульфас пытается понять, что происходит, и в это время один из ра­бочих включает рубильник. В то же мгновение в порту раздает­ся мощнейший взрыв. Перепуганный Абульфас бросается ничком на землю, видимо вспомнив о детях, вскакивает снова, чтобы по­бежать к ним, и вдруг какая-то внезапная мысль останавливает его на месте. Абульфас задвигает засов металлической двери с небольшой зарешеченной отдушиной вверху, побагровев от натуги, опрокидывает на дверь проржавевшую тележку. Затем, странно подвывая от вспышки отцовского инстинкта, бежит ис­кать детей. Найдя их невредимыми, вталкивает в ближайшее складское помещение и приказывает сидеть тихо, посулив за послуша­ние каждому по банке сгущенки.

— Вот вам бутерброды, ешьте. Я скоро вернусь. — Если кто-нибудь выглянет наружу, вы мне скажете, и я его банку разделю между всеми остальными.

Абульфас, громко насвистывая, возвращается к запертой двери. При его появлении суета за дверью стихает. Абульфас садится на полуразвалившийся бордюр, неторопливо вынимает из портфеля бутерброд с сыром, помидор и лук, разбивает ку­лаком неочищенную луко­вицу, начинает есть, не обращая вни­мания на доносящийся со стороны порта шум.

— Эй, парень! — негромко окликают его из-за двери. — Это ты нас запер.

— Умный человек, а задаешь глупые вопросы, — добросо­вестно пережевав пищу, отвечает Абульфас.

— Ты тоже будь умным, выпусти нас отсюда, не пожалеешь!

— Я здесь человек случайный, прохожий, откуда мне знать, надо вас выпускать или нет. Немного подождем, придет кто-нибудь из местных, он вас и выпустит.

— Тогда поздно будет! Самое время сейчас, мы же торо­пимся. Неужели не понимаешь?

— Почему не понимаю, — обижается Абульфас, — вам надо поскорее побежать в порт, пока там шум не утих, вдруг по­том кто-нибудь сообщит, что куда-то вы уходили вдвоем. Та­ких сукиных детей, которые везде свой нос суют, везде хватает.

— Ну так выпусти, тебе-то какая польза от того, что у нас неприятности будут. А пользу большую получишь, клянусь могилой отца, не только на тебя, на всю семью до конца жизни хватит.

— Вообще, деньги хорошая вещь, — вздохнув, говорит Абульфас. — Трудно отказаться, если от души предлагают… Ладно уж, давайте.

— Так не годится, сперва дело, потом деньги.

— Вам виднее, — не тронувшись с места, согла­шается Абульфас.

После короткого совещания сквозь прутья отдушины про­тискивается рука и выбрасывает пачку денег.

Абульфас, проворно подобравшись к ней на четве­реньках, под­бирает их и на месте пересчитывает.

— Это все? — с презрительным смешком спрашивает он.

— При нас больше нет. Выпустишь, дадим в сто раз больше! Ты поскорее, время-то идет.

— Это не разговор, — если торопишься, бросай еще, ни меня не задерживай, ни себя, — он удовлетворенно кивает головой, когда перед ним падает вторая пачка.

— Клянусь здоровьем близких, больше ни копейки нет!

— А больше и не надо, — успокаивает Абульфас. — Мне и этого вполне достаточно. Всю жизнь жадных ненавидел, — ак­куратно уложив деньги в портфель, возвращается на прежнее место.

— Ну а теперь чего ждешь? — в два голоса доносится из-за двери, — каждая минута на счету! Скорее!

— Денег-то вы мне действительно много дали, — говорит Абульфас. — Небось, теперь жалеете! Я тоже сижу здесь и ду­маю, выпускать вас или нет, кто вас знает, выпущу вас, сра­зу и денег лишусь, и жизни. Я человек прямой, скажу не стес­няясь, боюсь я вас!

— Да наплевать нам на деньги! Чем хочешь поклянемся, мы тебя не тронем! Сколько захочешь, денег дадим! Только выпусти, будь человеком.

— Боюсь, все-таки, — говорит Абульфас. — Другое дело, если бы я был вооруженным, а то я здесь один, а вас там двое с револьверами… Вот, вот, если бы вы не соби­рались меня убивать, то отдали бы мне свои револьверы.

— Да нет у нас никаких револьверов, — неуверен­ными голо­сами ноют из-за двери.

— Вот видите, — обиженно говорит Абульфас. — Раз обма­нываете, значит, дело не чисто. Кто же поверит, что вы на такое дело пошли невооруженными?! Ладно, держите их покреп­че, как придет кто после моего ухода, пригодится отстрели­ваться. Я пошел.

— Не уходи.

Абульфас на четвереньках подползает к выброшен­ным пистолетам. С интересом рассматривает их.

— Чего же ты опять ползком? — подобострастно хихикают из-за двери, — забыл, что пистолеты у тебя? Ну, не тяни, от­крывай!

— Я вдруг сейчас думаю, а вдруг у вас еще что-нибудь есть, револьвер там или автомат, — нервничает Абульфас. — Вы и про деньги после первой пачки говорили, что больше нет.

— Слушай, открой дверь! Ты что не понимаешь, что нас расстреляют, если найдут. У тебя совесть есть?!

— Вспомнил! — говорит Абульфас. — В этом порту моя сестра работает, как же я вас выпущу, пока не узнаю, жива она или нет?! Вы посидите, а я быстренько сбегаю в порт, узнаю?

— Что ж ты врешь? — хриплым голосом говорит один из пленных. — Там же ни одна женщина не работает. Только слу­жащие из спецвойск.

Второй пленный разражается ругательствами.

— Много я в жизни гадов повидал, а такого еще не встре­чал. Деньги взял, понятно, а зачем тебе пистолеты понадобились?

— Умный человек, а вопросы глупые задаешь. Сами сколько народу погубили, и еще я гад. Да я по сравнению с тобой бабочка. А за оскорбление я вас обоих привлеку! — возмущает­ся Абульфас, торопливой походкой направляясь в сторону порта, напоминающего отсюда кратер извергаю­щегося вулкана.

Взрываются цистерны, выплескивая тонны жидкого пламени, горят нефтепроводы, здание порта, земля под ногами, вода в бухте. Беспрерывно подъезжают машины «скорой помощи», пожарные.

Абульфас подбегает к первой линии оцепления. Дальше его не пускают.

— Где здесь главный начальник?! — кричит Абуль­фас.

— Убирайся вон! — окончательно разъярившись, офицер от­талкивает его. — Еще раз увижу, арестую!

— Да я сам двух диверсантов арестовал только что!

— Убери его! — приказывает офицер и тут же замолкает, увидев в руках Абульфаса два пистолета.

— Оружие, отобранное у арестованных диверсан­тов! — торопливо рапортует Абульфас, заметив, что офицер потянулся к кабуре.

Абульфас в сопровождении группы военных подбегает к запертой двери.

— Пока я держу их в этом складе! Видел своими глазами, как они взрывали порт! Склад нужно окружить, потому что у стены есть яма и они могут устроить под­коп, — очень уверен­ным тоном распоряжается Абуль­фас. — У меня есть подозрение, что они вооружены! Товарищ майор, мне нельзя отлучаться, поэтому, если можно, пусть кто-нибудь приведет вон из того склада моих детей!

Абульфас и офицер сажают детей в легковую машину. Порт­фель с деньгами он передает старшему:

— Поставишь его под мою кровать. Маме скажи, что я задержал двух шпионов и поэтому немного задержусь.

— Детей сдайте на руки матери, — говорит водителю офицер.

— Слушаюсь, товарищ майор!

— Меня очень возмутило, что они пытались меня подкупить! — говорит Абульфас после того, как машина с детьми скрылась из виду. — Швыряли мне вслед пачки денег. Наверно, они валяются где-то здесь. По-моему, надо приказать, чтобы их поискали, пока их не подобрали. Потом разве признаются, что нашли!

— Ну да! Сейчас приказ бросить все и начать искать деньги? — хмуро усмехается офицер.

— Вообще, я с вами согласен, — поддакивает повеселевший Абульфас, — деньги в жизни не главное!

Амирасланов заканчивает разговор с Багировым.

— Я задержусь еще на два дня. Есть надежда, хоть и сла­бая, захватить Шульца в Пехлеви. Мне кажется, мы обязаны исполь­зовать эту возможность, пока он не покинул Иран, товарищ Багиров.

— Используй, и подумай, если он от тебя уйдет, что пред­примешь для обезвреживания его людей в Баку. Несколько де­сятков головорезов среди бела дня разгули­вают по городу, а мы даже предположить не можем, кто они и какая перед ними поставлена цель. Ты слышишь меня?

— Да, товарищ Багиров, ситуация очень неприятная.

— Прежде всего смешная, — отрезает Багиров. – Приезжай через два дня и разберись наконец с этим!

Багиров, Рагимов и еще несколько человек в сгус­тившихся сумерках отъезжают от “макета”. Машина поднимает­ся на вершину холма. Завидев ее на холме, оператор у пульта включает освещение.

— Ночью самый опытный летчик решит, что под ним Баку, — говорит Алиовсат Рагимов, глядя на раскинув­шуюся под ними панораму ночного “города”. — Здорово сделано! Вон набережная, это нагорная часть! Любого бакинца можно ввес­ти в заблуждение.

— Будем надеяться, — говорит Багиров. — А это что?

Вдали над горизонтом вздымается в полнеба багровое зарево.

— Или нефтеперерабатывающие заводы, или порт, — глухо говорит Багиров. Садится в машину. — В город. Как можно быстрее!

Фарзане в своем кабинете беседует с сыном. В отличие от озабоченного отца, у Ферзане-младшего отличное настрое­ние.

— Тебя не удивляет, что Саба столько времени не дает о себе знать? — размышляет вслух Фарзане. — Такого еще не бывало.

— Вчера его видели в Тегеране, а сегодня, я уверен, он уже в Берлине.

— Амирасланов утверждает, что он в Пехлеви.

— Если Амирасланов в этом уверен, зачем он в Тегеране сидит. Шаха оплакивает?

— Так и есть, уже не сидит, он с аэродрома зво­нил, — Фарзане смотрит на часы, — через полчаса, наверное, будет в Пехлеви. Самое правильное было бы уехать и отсидеться где-нибудь в спокойном месте.

— Сейчас самое спокойное место в мире — Иран. Зря ты нервничаешь, отец. Ушли немцы, ну и слава богу. Bo-время ушли. Пришли русские? С русскими у нашей семьи хорошие от­ношения. С англичанами тоже наладим дружбу, недаром же ты столько лет заставлял меня учить английский, — сын обезору­живающе улыбается. Во всем рука бога. Посмотришь, все твои расходы на мое английское образование еще вернутся с хорошей прибылью.

Услышав шум подъехавших машин, Фарзане-сын подходит к окну и видит, как у дома остановились два джипа с солдатами в английской форме.

— Англичане! — говорит сын. — Легки на помине.

Услышав новость, Фарзане молча хватает стул и бросается с ним к стене с портретом Гитлера:

— Помоги мне! Тяжелый, как живой.

Сын отходит от окна, не успев увидеть, как вслед за проворно выскочившими солдатами из последнего джипа выходит Саба.

Тем временем Фарзане, оглядев кабинет, включает приемник. Безуспешно попытавшись настроиться на какую-то волну, просит сына:

— Хорошо бы, если ты до их прихода успеешь настроить­ся на английскую передачу. Пусть сразу почувст­вуют, с кем имеют дело.

Пряча усмешку, сын крутит ручку настройки. Ему удает­ся почти сразу настроиться на Би-би-си. Сквозь звуки по­зывных пробивается какой-то настойчивый стук. Фар­зане не сразу понимает, что кто-то настойчиво стучит внизу в воро­та его дома. Догадавшись, выскакивает из комнаты, пронзи­тельно кричит вниз привратнику:

— Открой двери и приветствуй дорогих гостей! — Уже через несколько мгновений у Фарзане меняется выражение лица. Он видит на лестнице Саба.

— Угадать под ненавистной формой врага друга может только мой проницательный друг агае Фарзане, — улыбаясь, говорит Саба.

— Кратчайший путь узнавания — это путь, ведущий от сердца к сердцу, — отвечает в тон восстановивший самооблада­ние Фарзане. — Я увидел тебя в окно, и радость вытеснила из моей души печаль последних событий.

Саба входит в кабинет и тепло здоровается с Тевфиком.

— Выключи эту гадость, — брезгливо махнув рукой на радиоприемник, говорит Фарзане, затем обращается к Саба: — Второй день не выхожу из дому, жду твоего звонка.

— Я был в этом уверен и поэтому, как видишь, явил­ся без предупреждения, — отвечает Саба. Нерешительно смот­рит на Тевфика. — Извини, сынок, перед моим отъездом, нам с твоим отцом нужно побеседовать о делах фирмы.

Тевфик, с готовностью кивнув, идет к двери.

— Скажи на кухне, чтобы накормили гостей. Нам пусть накроют в гостиной, — полувопросительно смотрит на Саба, и тот утвердительно кивает в ответ.

— Только пусть подадут сюда, — поправляет Саба.

— Здесь вам будет неудобно, — говорит Фарзане, легонь­ко подталкивая Сабу к двери. — Пошли в гостиную, там нам никто не помешает.

— Зачем? — пожимает плечами тот. — У нас мало времени, кроме того, мне очень нравится ваш кабинет. Все под рукой — карта, приемник, бар… телефон.

В аэропорту Пехлеви несколько офицеров встречают при­землившийся военный транспортный самолет, в котором при­был из Тегерана Амирасланов. Вместе с ним высаживаются две роты десантников.

— Есть основания предположить, что он еще в городе,— докладывает на ходу немолодой приземистый майор с покраснев­шими от бессонницы глазами.

— Какие основания?

— Три часа, точнее, три часа восемнадцать минут назад мы получили сообщение от нашего агента из местных жителей, Он звонил из виллы курортного пригорода Марабда, где жили высокопоставленные немецкие специалисты. По его словам, Шульц подъехал к одной из покинутых вилл и, открыв своим ключом дверь, вошел в дом. На нем был светло-коричневый однобортный костюм, кремовая рубашка и белый галстук. В виду того что, согласно договоренности, английские войска должны вступить в Пехлеви со стороны Марабды, наших под­разделений там нет, мы сразу же после звонка выехали туда. Подъезжая к вилле, увидели брошенное посредине улицы тело нашего агента. Из простреленного затылка кровь еще сочи­лась.

— С англичанами связаться пытались?

— Их там не было. Из Тегерана сообщили, что в Пехлеви они прибудут сегодня во второй половине дня. Ждем их, с ми­нуты на минуту. Все дороги находятся под строгим наблюде­нием.

Амирасланова проводят в центр связи аэропорта. Он подходит к телефону.

Саба усаживается в глубокое кожаное кресло, с наслаж­дением вытягивает ноги.

— Впервые за сутки удалось нормально присесть. Без­донные сутки, поглотившие лавину событий: отречение од­ного шаха, нежданное вторжение неприятеля и эвакуация на­ших отрядов. Я уж не говорю о некотором ущемлении местных интересов “Мерседес-Бенц” в виде предстоящей конфискации всего имущества. И все это за одни проклятые сутки.

— Отрекся шах, но шахский престол сохранился, в этом счастье Ирана, ибо сказано: на плодородной земле и палка прорастает. Со временем львиный детеныш станет львом, — меланхолически отзывается Фарзане. — Для меня наиболее грустным из всех грустных событий является уход немецких друзей, единственных в это тревожное время друзей Ирана. Утешаю себя мыслью, что уход этот временный, ибо — да не омрачат нас случайности времени — нет ветра, дующего толь­ко в одну сторону.

— Извините, дорогой агае, — перебивает его Саба, под­черкнуто внимательно глядя на часы. — Вам лучше пересесть за письменный стол, генерал Амирасланов — человек чрезвычай­но пунктуальный, он с минуты на минуту позвонит в назначенное вам время.

Побледневший Фарзане молча смотрит на Саба. В ту же минуту телефон начинает звонить.

— Подойдете? — улыбаясь, спрашивает Саба у оцепенев­шего Фарзане. Пожав плечами, берет трубку сам. — К сожалению, генерал, достопочтенный агае Фарзане по причине легкого нервного шока подойти к телефону не в состоянии. Но ваше задание им выполнено. Подтверждаю, что Шульц, он же Саба, пока еще находится в Пехлеви, но собирается в ближайшее время покинуть Иран. Кто говорит? Неужели не догадались?

— Неудивительно. Я знал, что вы хорошо владеете фарсидским, но не представлял, что до такой степени. Ни малейшего акцента! — продолжая вести разговор, Амирасланов для майора записывает на открытой странице блокнота: — “Немед­ленно! С двумя десантными ротами отправляйтесь в Шахский переулок, дом 1. Одновременно радируйте, чтобы до вашего приезда оцепили весь район. Любой ценой Шульца захватить живым”. Майор, торопливо кивнув, устремляется к выходу.

— Должен вам сказать, что если бы я не знал, с кем говорю, то по говору принял бы вас за коренного тегеранца, родив­шегося где-нибудь в дворцовой части Лалезара, — не остается в долгу Саба. – Вы, по-моему, впервые в Пехлеви? Красивый го­род, но работать в нем трудно — постоянные перебои с электричеством, многие улицы без названий, дома не пронумерова­ны, приходится отыскивать их по именам владельцев, план го­рода существует, но лучше бы его не было — все перепутано до такой степени, что, следуя ему, вы рискуете вместо вокза­ла очутиться на одном из ближайших островов в колонии для прокаженных или на тайной базе гидросамолетов, телефоны работают по принципу рулетки.

— Мне удалось к вам дозвониться после пятой попытки. И все-таки вам удается успешно преодолевать здесь все труд­ности, — теплым тоном говорит Амирасланов. — И это не оста­лось незамеченным. Я рад возможности поздравить вас с присвоением звания штандартенфюрера. Это высокое звание и ко многому обязывает.

— Спасибо. Вы первый человек в Иране, кто меня с этим поздравил, — слегка опешив, ответил Саба.

— Честно говоря, я удивился, случайно узнав при этом, что вы служите в СС.

— Естественно! Вы ведь всегда были уверены, что я географ, — усмехается Саба.

— Всегда думал, что вы офицер абвера! — серьезным тоном отвечает тот.

— Для вас это имеет значение?.. Кстати, вас, наверное тоже можно поздравить? Ну как же? За успешную операцию по уничтожению вблизи Баку вражеской подводной лодки.

— Спасибо за сообщение. Можете считать, что первую награду я получил сейчас от вас. Вы не поверите, но с того дня, как пограничники доложили об ее уничтожении, меня впервые покинуло ощущение беспокойства. Ведь ниче­го не удалось определить — кто в ней был, с какой целью оказалась у наших берегов? И самое главное — кому она принадлежала? Фантас­маго­рия!!! А если к этому еще при­бавить общеизвестное тогда обстоятельство, что на Каспий­ском море нет подводных лодок, то вы можете представить мое состояние. Чуть полегчало, когда узнали, что ваши соотечественники подвезли в Иран по железной дороге шесть итальянских подводных лодок. Кстати, вы успели их взорвать?

— Собирались, но, кажется, раздумали и где-то на островах надежно их запрятали, вспомнив, что мой соотечественник барон Мюнхгаузен упоминал о наличии между Каспийским и Черным морями естественного тоннеля, а также о том, что Иран мы покидаем ненадолго… а может быть и взорвали, я в дела моряков стараюсь не вмешиваться… Как быстро время летит, генерал. Мы уже разговариваем почти восемь минут. Если предположить, что группу захвата вы направили за мной после начала разговора, то ваши люди уже проехали первые десять-пятнадцать кило­метров из сорока. Следует учесть также, что вы навер­няка приказали связаться по рации с советскими или ан­глийскими оккупационными войсками этого района. Вы не ругайте зря подчиненных, генерал, — им это не удастся. Вот уже как полчаса, по моей просьбе, радиосвязь в этом районе полностью прервана и восстановится только после того, как будут обнаружены источники радиопомех, вклю­ченные на полную мощность. Даже теоретически опытным специалистам на это потребуется минимум пять-шесть ча­сов. Вы меня поняли?

— Понял, что у нас еще есть время поговорить.

— Немного есть, но я знаю, что вы и сейчас наде­етесь меня захватить, а мне неприятно оттого, что я уверен в несбыточности этих надежд.

— А вы утешьте себя мыслью, что рано или поздно это осуществится… — сочувственным голосом советует Амирасланов.

— И один из нас захватит другого, — с усмешкой за­канчивает Саба и весело подмигивает застывшему в крес­ле Фарзане.

— Так как времени у вас действительно маловато, то, перед тем как попрощаться, должен сказать вам, что наша будущая встреча может пройти гораздо приятнее, если вы сегодня оставите Фарзане в живых. Говорю об этом совершенно бескорыстно — мне он не нужен, да и вам уже не опасен. Слишком он жалкий человечишко, чтобы профессиональный военный разведчик вашего класса из-за него запятнал бы себя убийством.

— Убить Фарзане? — удивленно спросил Саба, глянув при этом на часы. — Вот уж что мне никогда бы не пришло в голову. Вам-то доподлинно все известно. Он меня пре­дал, благодаря ему погибла вместе с экипажем подводная лодка, капитаном которой был сын моего старого друга, сорвалась игра… И такому человеку подарить небытие? Да если бы его приговорили к расстрелу, я на коленях бы вымо­лил для него у трибунала жизнь! Смерть, мой дорогой генерал, это не довод и не наказание. Убить предателя — это значит позволить ему ускользнуть от наказания. Чему вы смеетесь?

— Извините, видимо, вы этого мудрого и гуманного пра­вила придерживаетесь не всегда, — примирительным тоном говорит Амирасланов. — Это я к тому, что совсем недавно я видел составленный вами, господин штандартен­фюрер, спи­сок ответственных лиц, подлежащих физичес­кому уничтожению. А вы говорите о смерти чуть ли не как о награде. — Он также по часам следит за временем.

— Никакого противоречия в этом нет. Я утверждаю, что в качестве меры возмездия смерть является наказа­нием, совершенно лишенным здравого смысла. Ба­кинский же список — это наглядный пример ситуации, когда физичес­кое устранение, а точнее ликвидация опас­ных и потен­циально опасных лиц является по своей сути необ­ходимой предупредительной мерой, — говорит Саба, — так что у вас будет возможность найти нашего ветреного друга в его прекрасном доме. У меня к вам тоже небольшая прось­ба. Я не успел перед отъездом из Тегерана побывать в своем кабинете, и поэтому был бы вам бесконечно признателен, если бы вы позаботились, чтобы принадлежащее мне именное оружие не попало в посторонние руки.

— Можете быть спокойны. И пистолет и кортик мне уже передали. Я их захвачу с собой в Баку. Можно узнать, за что конкретно вы были им награждены?

— В следующий раз. Я думаю, минут через пятнадцать группа, следующая по Гилянскому шоссе, может быть здесь. До свидания. Оставляю вам агае Фарзане, он ответит на все ваши вопросы. — Саба кладет трубку и сразу вслед за этим делает замечание вошедшему унтер-офицеру: — Вам же объясняли, как отдают честь в английской армии. На улице вашу забывчивость излечили бы пулей! — встав, Саба обра­щается к Фарзане:

— Вспомним истину: медлительность — мать раз­думья и мачеха удачи и устремимся к будущему.

Саба торопливо спускается по лестнице. Следом за ним два солдата конвоируют Фарзане. В молчании они до­ходят до закрытых дверей в сад.

— Здесь мы с вами попрощаемся, дорогой агае Фарзане. — Надеюсь, что надолго. — Саба кивает унтер-офицеру и тот, вынув из кармана наручники, приковывает правую руку Фарзане к массивной медной ручке. — Наш друг, гене­рал Амирасланов, возможно, был неправ. Ут­верж­дая, что вы отныне не можете быть ему полезны, он поймет, что поспешил с этим выводом, если благодаря вам ему станет известно, что в Пехлеви я ношу английскую форму. За это он, конечно, освободит вас от наручников.

— Умоляю вас поверить, что я не скажу ему ни слова. Клянусь…

— Не стоит клясться, дорогой агае Фарзане, — останавливает его Саба. — Это излишне, потому что я уже сам позаботился, чтобы при встрече с Амираслановым вы говорили о другом, ибо сказано верь словам, но бери в залог ценнос­ти. Раскройте для агае Фарзане двери в сад!

Унтер-офицер распахивает двери в сад. Перед выходом на зеленой траве аккуратно уложены в ряд трупы заколотых штыками — жены и сына Фарзане, повара, привратника, слуги и служанок.

Некоторое время Саба с мрачным удовлетворением на­блюдает за дергающимся на цепи наручников Фарзане, затем выбегает наружу. Машины под английским флагом стреми­тельно несутся в сторону набережной. Навстречу им едут машины с советскими солдатами. “Союзники” на ходу обме­ниваются приветствиями.

Побережье Каспийского моря в районе Пехлеви. Советские и английские солдаты ведут поиск группы Саба. Подъезжает Амирасланов. Фарзане не выходит из ма­шины. Откинувшись на сиденье, продолжает сидеть с отрешен­ным вы­ражением лица. Подбегает один из офицеров.

— Товарищ генерал, с воздуха обнаружена замаски­ро­ванная бухта с двумя гидропланами, — возбужден­но докладывает он. — Это совсем рядом, в пяти километрах. Наверно, ждут наступления темноты.

Амирасланов оборачивается к Фарзане, тот качает го­ловой:

— Его там нет. Саба даже близко не подойдет к гидросамолетам, которые можно обнаружить с воздуха.

Амирасланов нетерпеливым жестом приглашает офицера в машину, которая с места развивает большую скорость.

— Меры приняты, чтобы они не взлетели?

— Обижаете, товарищ генерал, — совсем не по-уставно­му отвечает офицер. — Выход из бухты заблоки­рован намерт­во, ведется постоянное наблюдение за ними с воздуха и берега — мышь не проскочит!

— Мышь это хорошо, а людей поблизости с самолетом заметили?

— Никого. На предложение сдаться, сделанное несколь­ко раз через громкоговоритель, никто из самолетов не ответил.

Даже с довольно-таки близкого расстояния натяну­тая над самолетами мелкая сеть с “разбросанными” в про­думанном беспорядке листьями на первый взгляд кажется продолжением лесистого берега.

— Авиаторы утверждают, что к моменту обнару­жения гидросамолеты уже были подготовлены к взлету, — го­во­рит Амирасланову, рассматривающему бухту в би­нокль, встретивший его майор.

— На чем основано их утверждение?

— Несмотря на объявленное по радио метеослужбой приближение шторма самолеты полностью освобождены от всех креплений, кроме того, судя по глубине осадки, их топлив­ные баки заполнены полностью. Техническая инструкция ка­тегорически запрещает оставаться на плаву с полною зап­равкой более двадцати минут до вылета, так как при этом появляется реальный риск опасной деформации.

— Неубедительно, — задумчиво говорит Амирас­ланов. — Ваши намерения?

— Десантная группа к операции захвата готова. Кате­ра подойдут к ним со стороны хвостовой части, за которой у самолетов этого типа образуется мертвое пространство. Разрешите атаковать?

Как бы в ответ своим неприятным мыслям, Амирас­ланов недовольно пожимает плечами.

— Другого выхода, кажется, нет. Действуйте.

Оставляя за собой пенистые веера в бухту, врываются два катера с группами захвата. Пройдя вход — гор­ло­вину, они расходятся и, на полной скорости совер­шив крутой раз­ворот на всю ширину бухты, лихо, в одно касание, причали­вают борт о борт с самолетами.

С берега хорошо видно, как солдаты, заглянув в окна и, видимо, убедившись, что внутри никого нет, поднимаются по трапу к дверце, которая оказывается незапертой.

— Остановите их! — вдруг вырывается у Амирасланова. — Где громкоговоритель?

Подряд, с интервалом в доли мгновения, раздались два сильных взрыва. Когда спали два колоссальных водяных стол­ба, на белой от пены поверхности долго не стихало волне­ние.

Отброшенные назад крутым берегом волны, дергаясь в несуразной скорбной пляске, убегали прочь от безымянной бухты-могилы, и люди, оцепеневшие от горя и бессильного гнева, оставались на борту до темноты, наступившей после того, как в их глазах погасла последняя искра надежды.

Амирасланов прощается с Фарзане.

— Я был бы рад, если мог бы хоть чем-то помочь вам, — с искренним сочувствием к поседевшему за последние трое суток Фарзане, говорит Амирасланов.

— Помочь мне мог бы только бог, послав мне неожи­данную смерть, но он не пожелал этого. Беспредельный в своей мудрости, он ненадолго отдалил ее, подарив мне цель и время для тяжких раздумий. Теперь я знаю, что до тех пор, пока я своими руками не убью Саба, — мне не найти по­коя ни на земле, ни в вечности, — со спокойной решимостью отвечает Фарзане. — Я вижу, вам кажется, что, ослабев от горя духом, я утешаю себя бесплодной мечтой.

Амирасланов качает головой.

— Я понимаю вас. Но… не скрою, агае Фарзане, ваше желание мне кажется почти невыполнимым, — тщательно выби­рая слова, мягко говорит Амирасланов. — Розыски Саба оказались безуспешными, скорее всего его нет в Иране, наверное, он уже в Германии или в другом недоступном для нас с вами месте.

— Я найду его. Успех в войне все больше склоняется в сторону Германии. За один только месяц вы отдали ей всю западную часть страны. И это лишь начало. На днях должен пасть Ленинград, они с неодолимой силой, с каждым днем все ближе придвигаются к Москве…

— Уместно вспомнить слова великого шаха Аббаса из Сефевидов — Бойтесь сладости, ласкающей ваши сердца после побед в блистательных битвах, ибо превращает ее поражение в войне в горечь и яд поистине смертельный для человечьей души, — с вежливой усмешкой напоминает Амирасланов.

— Мой высокий друг истолковал мои слова не в том смысле, и я огорчен этим так же, как победами Германии, о которых я упомянул для того, чтобы еще раз укрепить себя в своем намерении. Неизбежно, что близится день, когда войска Германии с севера начнут вторжение на Кавказ. Где-то там, в месте, предопределенном богом, я встречусь с Саба.

— К счастью, это невозможно, — бросив взгляд на часы, говорит Амирасланов, — так как вас расстреляют спустя пять минут после встречи.

— Мне нужна одна минута, только одна первая минута. Я не собираюсь просить вас взять меня с собой. Не тревожьтесь зря. Это не имело бы смысла, даже если бы вы согласились. Есть другой способ. Полк националистов после вторжения союзников бежал на турецкую границу. Завтра он начнет переход через горы в Турцию, а оттуда в Германию, чтобы позже присоединиться к войскам, наступающим на Баку. Я буду с ними.

Амирасланов, не скрывая сомнения, смотрит на Фарзане:

— А вы уверены, что они вас примут?.. А я не уверен. Кроме того, им предстоит опасный переход через страну враж­дебно настроенных курдов. Возможно ли в нашем возрасте…

— Примут, — неторопливо прервав его, отвечает Фаpзане. — Они меня примут, раскрыв объятья, после того, как узнают, что, будучи патриотом и единомыш­ленником, я готов передать им в Анкаре или Стамбуле тридцать тысяч долларов. Эти же деньги облегчат мне переход через горы.

Лида и Кямиль поднимаются по лестнице его дома на набережной.

— Ты посмотришь, как они тебе будут рады. Если хо­чешь знать правду до конца, они рады тебе уже несколько дней до того, как через минуту увидят тебя, — чувствуется, что у Кямиля хорошее настроение.

— Это как же получается?

— Надо знать моих родителей. Они мной давно недо­вольны за то, что я, дожив до пожилого возраста, всерьез еще ни с кем не встречался…

— А не всерьез? Наверное, есть что вспомнить! — деланно строгим голосом спрашивает Лида.

— В припадке откровенности сообщаю и это, за последние три года нечего. Так уж получилось! Дошло до того, что мне стали ставить в пример моего младшего брата! Вот почему знаю, что они будут так рады. Как увидят тебя, обрадуются еще больше! Видишь, все как просто?

— Да-а, проще не бывает! — подтверждает Лида.

У этого же подъезда останавливается фаэтон, из которого, волоча за собой довольно-таки увесистый чемодан, высаживается Абульфас.

— А деньги? — напоминает ему вслед извозчик.

— Что человеку надо помочь, ты не вспомнил. Одно в голове у всех — деньги! — ворча, Абульфас оставляет на тротуаре че­модан, возвращается к фаэтону. — Сколько?.. Сколько?! — рукой показывает извозчику в сторону моря, где виднеется большой пассажирский пароход. — Видишь? Да за такие деньги от базара сюда я на пароходе приплыл бы, — протягивает ему смятую бумажку. — Сдачи не надо… Я тебе не лимон, нечего на меня кислыми глаза­ми смотреть! Не имею права сказать тебе, что в этом мешке. Узнал бы, ты провез бы его бесплатно и еще радовался бы, что хорошо отделался!

— Обрадуй, скажи! — просит извозчик. — И деньги верну твои – купишь на них спичек — на полкоробки хватит, — предлагает сверху извозчик Абульфасу, который, пренебрежительно отмахнувшись, идет с мешком к подъезду. — Не хочешь, не говори. Только если бомбы в нем или гранаты, отдавать не спеши. Даст бог, одному тебе все достанется!

К этому разговору внимательно прислушивается граж­данский патруль — три человека с красными повязками дежур­ных.

— Откройте мешок, гражданин!

— Некогда, некогда, — скороговоркой отвечает Абульфас, пытаясь юркнуть с чемоданом в парадное. — Важное дело, могу из-за вас опоздать. — Абульфас вдруг узнает главного из трой­ки. Сразу свирепеет. — Слушай, ты что от меня хочешь? То на вокзале приставал, перед родственниками опозорил, сегод­ня среди бела дня с обыском лезешь! Обыскать хочешь! Может быть, мой отец твоему должен остался, а я не знаю? Слушай, ты что от меня хочешь? Иди, иди, делом займись. Везде людей не хватает, не надоело – по улицам целый день прогули­ваешься, так еще к честным людям пристаешь!

— Если не хотите попасть в милицию, откройте чемодан, — внушительно выкатив глаза, повторяет старший.

— На, смотри! Доволен?! — распахивает чемодан.

— Что это? — недоуменно подняв брови, старший рассматри­вает содержимое чемодана. — Между прочим, нами установлено, что вы привезли чемодан с секретным грузом. Вы сами сказали извозчику, что не имеете права об этом говорить. Нам, — слово “нам” он произносит с нажимом, — вы обязаны сказать, что это такое. Если хотите, отойдем в сторону.

— Раз вы не извозчик, скажу. Это каустическая сода, совсем не секретная вещь, а наоборот, полезная. В военное время из нее начали выпускать препарат “разоблачитель”. С его помощью очень легко в три с половиной минуты без провер­ки документов отличить честного человека от спекулянта, са­ботажника, — при этих словах двое из кучки праздных зевак, обступивших Абульфаса и патрульных, проворно отступают и, ни разу не оглянувшись, торопливо удаляются.

— Дядя, меня проверьте! — просит какой-то уличный маль­чишка.

— Препарат действует только на взрослых, — важно отве­чает Абульфас. Для честных людей безвреден для здоровья, но для некоторых других, — при этом Абульфас очень выразительно смотрит на старшего патруля, — немного вреден. Вот ты, на­пример, согласен, чтобы тебя проверили? На глазах у дорогих бакинцев.

— А зачем меня проверять?

— Дело это добровольное. Если человек чего—то боится, мы его пожалеем и проверять не будем, — говорит Абульфас, подмигивая при этом младшим патрульным.

— Врешь ты все. Проверяй, только поскорее, а потом бери чемодан, сходим в отделение, — с презри­тельным высокомерием соглашается патрульный.

— Минутное дело! — успокаивает его Абульфас. — Но­со­вой платок есть? — взяв у старшего патрульного пла­ток, Абульфас передает его мальчишке-добровольцу. — Сбегай, сынок, к киоску, намочи платок.

Абульфас, раскрыв чемодан, тщательно выбирает один оско­лок каустика и подступает к напряженно следящему за его рука­ми патрульному.

— Ничего страшного! — говорит Абульфас, больше обращаясь к зрителям. — Сейчас я на мокром лбу товарища проведу несколь­ко линий. Если товарищ чест­ный человек, ничего не произойдет, лоб останется чистым, если наоборот, то мы увидим… три буквы — с, с, и д., то есть спекулянт, саботажник, дезертир. Что мы увидим?

— Буквы, — послушно отвечает патрульный. — Зря не надейся! Ничего ты не увидишь. Вранье все это.

С балкона за этой сценой наблюдают родственники.

— Что это Абульфас вокруг себя народ собрал? — удивленно спрашивает отец Кямиля.

— По-моему, этот прохвост смазывает какому-то человеку лоб мокрым каустиком, — спокойно отвечает Кямиль.

— Ты его знаешь? — спрашивает Лида.

— Еще как! Это мой дядя, — Кямиль с отвращением морщится. – Побегу, пока кожа не сгорела!

На улице тем временем собравшиеся увлеченно наблюдают за лбом патрульного.

— Вот, товарищи, прошло всего две минуты, а буквы уже появились, — Осталось полторы минуты, следите вни­ма­тельно, что будет дальше, — предусмотрительно пере­мес­тившись в пос­ледний ряд зрителей, провозглашает Абульфас и после чего с чемоданом в руке незаметно отступает в парадное.

Сбегая по лестнице, Кямиль встречается с Абуль­фасом.

— Здороваться надо, химия! — возмущенно кричит ему вслед Абульфас.

— Бегите умойтесь, — говорит Кямиль патрульному, у кото­рого на лбу явственно проступают багровые ини­циалы Абульфаса. — Может быть сильный ожог.

— Мы его сдадим в милицию, пусть там и смывает веществен­ные доказательства, — сурово говорит патруль, осуждающе глядя на потупившего взгляд старшего — Отойдите от арестованного, гражданин!

— Я издали слышал чепуху. Никакого “разобла­чителя” не существует. Каустическая сода — это сильное щелочное вещество. Посмотрите, как разъела кожу!.. В конце концов, я химик, и вы должны мне поверить!

— Значит, чепуха?! — насмешливо перебивает его патруль. — Да он только что после проверки “разобла­чи­телем” при всех признался в спекуляции сахаром. Жена — завстоловой из детсада домой таскала, а он относил на Кубинку.

Бывший старший бывшего подчиненного, кажется, не слушал, — выкатив глаза и наморщив лоб, он о чем-то напряженно думал.

— По вашим словам, получается, что это не специальный проверочный препарат, а химический продукт? — спрашивает он. Затаив дыхание, все окружающие ждут ответа Кямиля. Кямиль утвердительно кивает:

— Напоминает поташ.

— А буквы? А как же буквы на лбу проступили?! — торжествующе спрашивает спекулянт. — Вот они. Отсюда вижу, как в витрине отражаются ССД. Вы уж меня дураком перед народом не выставляйте. Неприятностей у меня и без этого хватает. Стал бы я трепать языком, от поташа…

Во всех глазах, направленных на него, Кямиль видит откро­венную насмешку.

— Товарищ из Минздрава, так и сказал, что эту кау… в общем, соду недавно приспособили. Раз вы химик, вам, наверно, все на днях объяснят, — успокаивает его патрульный, затем обра­щается к бывшему старшему: — Пошли, пошли!

Кямиль в ответ лишь пожимает плечами.

Он входит в дом в самый напряженный момент истории поим­ки двух диверсантов, в изложении Абульфаса.

— Вы представляете — диверсантов двое и они вооружены, а я один…

— Здорово им повезло, что тебя не двое. Вообще, всем повезло, что ты мой дядя Абульфас в мире существуешь в един­ственном экземпляре, — без тени улыбки говорит с порога Камиль.

— Что ты этим хочешь сказать? — интересуется Абульфас. — Чем это так всем выгодно то, что я единственный?

— Это хорошо в том смысле, что ты представляешь собой явление уникальное, — встретив укоризненный взгляд матери, туманно объясняет Кямиль. — А диверсантов ты тоже при помощи каустической соды ловишь?

— Значит, на чем я остановился… — расстроенный Абульфас не гложет собраться с мыслями. — Я вижу, вам неинтересно, давайте о чем-нибудь другом поговорим?

— Нет, нет, очень интересно, — говорит Лида. — Вы остано­вились на том, что они оба были вооружены, а вы…

— Они вооружены, а у меня в руках кроме… книг…

— Извини, я начала не слышал, — диверсантов ты где встре­тил? В библиотеке?

— Я их встретил недалеко от грузового порта, который они при мне взорвали, — подчеркнуто игнорируя неуместную шутку, отвечает Абульфас и продолжает: — Смотрю на револьверы, счи­таю выстрелы и думаю что делать? Свой долг я должен выполнять? Должен. Несмотря ни на что. Скажу честно, напал на них не сразу. Вспомнил о семейной чести и бросился на них! Все как во сне! Перед глазами только конец схватки — пистолеты уже от­дельно, диверсанты отдельно! Пистолеты у меня, они оба передо мной.

— А куда книги дел? Дал им подержать?

— А как они выглядели? — Лиде удается этим вопросом так­тично отвлечь внимание Абульфаса от Кямиля.

— Оба молодые. Один неприятный, второй, по сравнению с первым, — ничего, — подумав, сказал Абульфас. — Ну как вам сказать… В общем, я бы свою дочь, например, ни за одного из них не выдал, будь они даже не диверсанты, а химики.

— Он не выдал бы дочь и за химика с моей внешностью, правда, дядя Абульфас?

— И с твоим характером. Я же ей не враг. Не выдал бы, — с удовольствием подтверждает Абульфас.

Воспользовавшись тем, что Лида встает помочь матери Кямиля накрыть стол, шепотом добавляет: — Тысячу раз просил тебя при посторонних меня дядей не называть.

— Ничего, сейчас заглажу, — шепотом отвечает Кямиль, после чего громко спрашивает: — Любой другой истребитель диверсантов и спекулянтов начал бы с рассказа о том, как его поблагодарило начальство. А ты скромничаешь? Как это проис­ходило?

— Благодарили, — признается Абульфас, — но я им сразу сказал, это лишне — я выполнял свой долг. Все равно представили к правительственной награде. На днях будет торжествен­ное вручение.

— Извините! — отец пытается расслышать объяв­ление, пере­даваемое уличным громкоговорителем. — Что-то сообщают. Вклю­чи радио, сынок.

Левитан зачитывает сообщение: “От советского Информбюро”… после упорных боев наши войска оставили Ростов”.

Все молчат. У матери на глазах слезы:

— Последний раз Маир писал из Ростова.

— Проездом, — мягко поправляет Кямиль. — Ты же сама мне позавчера читала его письмо. Его часть находится в двух­стах километрах от Ростова.

Абиев в загородном доме слушает немецкое радио.

— В Германии объявлен праздник. Они называют Ростов “воротами Кавказа”. Гитлер объявил, что в день окончательного завоевания Кавказа парад в Баку он будет принимать по кав­казскому обычаю — на белом коне.

— Не верится, чтобы он удержался в седле. Разве только какую-нибудь пожилую клячу ему подберут в моем возрасте, — размышляет Мамед. — Ничего не получится! С возрастом коня белый цвет темнеет. Остается мерин. Я почему так говорю, — расценив то, что Абиев выключил радио, как интерес к его мнению, объясняет Мамед, — у станции на днях я видел плакат с портретом Гитлера, с виду он очень смешной и глупый, а самое главное, ножки короче рук. В политику я не вмешиваюсь, но в ло­шадях разбираюсь. Хороший жеребец его близко к себе не под­пустит!

— Это был не портрет, а карикатура, — устало говорит бек. — И это большая ошибка, что Гитлера изображают смешным и глупым. Нельзя такого страшного врага рода человеческого, дья­вола, изображать смешным и глупым… Мамед, куда делись мои ружья?

— Где может хранится оружие, бек? В кладовой. Все пять висят на южной стене. На прошлой неделе я их почистил и смазал.

— Выбери пятизарядное, принеси.

— Винчестер или Зауэр?

— Все равно!

Мамед приносит два ружья.

— Ты совсем постарел, Мамед. Я же просил одно принести.

— Я и принес вам одно, — огрызается Мамед. — Если бек, собираясь драться, думает, что безоружный Мамед будет смотреть на это без оружия в руках, то…

— То бек ошибается? Ты чего замолчал? — рассматривая ружье, заканчивает бек.

— А что, бек и вправду думает, что немцы придут в Баку?

Абиев кивает:

— Придут. Уже ясно, что остановить их невозможно. Даже после того как они за два года проглотили всю Европу, я на что-то еще надеялся… Выяснилось, что остановить их невоз­можно. — Абиев о чем-то задумы­вается, забыв о своем собесед­нике.

— Если вся Европа с ними не справилась, — робко нару­шает тишину Мамед, — то что может против них сделать с одним охотничьим ружьем даже такой бесстрашный человек, как бек? Может быть… Они же нас убьют.

—Конечно, убьют. Это же нам с тобой очень выгодно,— мечтательным голосом отвечает Абиев. — Появилась надежда умереть не в постели от старческой хвори, а как подобает мужчине, стреляя с чистой совестью в сильного безжалостного врага, который на пути к нашему дому причинил горе и зло всем, кто слабее его… Мамед? Это же счастье умереть лицом к лицу с настоящим врагом! Или ты хочешь покинуть этот мир постепенно, иссякая с каждым днем, идя и мерцая как светильник, который забыли задумать?

— Все будет так, как захочет бек. Пойду ружья почищу, — забрав ружья, Мамед продолжает стоять на пороге.

— Чего тебе?

— Еще два слова. Не успел досказать, что среди белых жеребцов коней со злым нравом попадается несравненно больше, чем среди других мастей, — встретившись со взглядом Абиева, Мамед торопливо заканчивает: — Как думает бек – по бакинскому радио передадут, если конь на параде все-таки швырнет Гитлера на землю?..

В казарменной комнате Маир один. Похоже, что куда-то со­бирается идти. Вынимает из чемодана и ящика тумбочки письма, какие-то бумаги и, методично разрывая их на мелкие клочья, высыпает все на стол. Надевает форму, проверяет обойму в пистолете. Дорогой частями выбрасывает в урны обрывки писем. Предъявив у выхода увольнительное удостоверение часовому, Маир заходит в расположенную рядом “гражданскую” почту, дает телеграмму.

Не спеша прохаживается по главной улице города, на кото­рой в связи с воскресеньем и хорошей погодой много народу. На углу улицы Папанина, мельком скользнув взглядом по входу подвального ресторана “Кооператор”, сворачивает направо во двор пятиэтажного дома, куда выходят густо закрашенные, в марлевых крестах окна служебных помещений ресторана. Глянув на часы, снова возвращается на главную улицу. Недовольно мор­щится, когда его окликают сослуживцы — Семен и Теймур.

— Ты же собирался письма писать! — удивленно говорит Теймур.

— Что-то не пишется. Посидел после вашего ухода, а по­том решил пройтись, не пропадать же зря увольнитель­ному. А вы куда собрались?

— Не вы, а мы с тобой, — говорит Теймур. — Семен к роди­телям собрался, из вежливости и меня пригласил, а теперь…

— Ничего не из вежливости, — останавливает его Семен. — Пошли втроем. А то как-то нехорошо полу­чается, пять дней как мы в моем родном городе, а вы еще у меня дома не были.

— В другой раз как-нибудь, — говорит Маир. — Настроение у меня сегодня какое-то странное, хочется одному побыть.

— Наконец-то. А то все удивлялись: постоянно бодрый и жизнерадостный. Чувствуешь? Иногда и взгрустнуть полезно! Ничего, я тебя развеселю.

Не зная, как отделаться от назойливого приятеля, Маир молча идет рядом.

— Ты посмотри! — восхищенно вдруг толкает Маира Теймур, завидев двух очень привлекательных, несколько крикливо одетых молодых женщин, которые остановив­шись перед кинотеатром, рас­сматривают рекламные стенды. — Ребята, пойдем в кино!

— Иди, иди, а то билеты кончатся, Кино лучшее место для знакомства, — обрадованно говорит Маир. — Потом как-нибудь и меня познакомишь!

— Я все-таки пойду домой, — отказывается Семен. Девушки идут дальше.

— Все-таки у каждого города есть свои особен­ности, — говорит, следуя за ними, Теймур, сразу потеряв­ший интерес к кинематографу. — В Баку, например, если вдруг встретишь слу­чайно где-нибудь на бульваре или в кино красивую девушку, то на подругу рядом с ней можно не смотреть — обязательно крокодил! Я удивлялся каждый раз, пока сестра не объяснила, отчего так происходит.

— Отчего? — заинтересовался Семен.

— А ты не знаешь, Маир?

— Куда мне, — усмехается Маир. — Сестры у меня нет, а брату из всех существительных женского рода пока лишь нефте­химия нравится… Не верь ты ему, Семен. Баку нормальный город, а крокодилы там только в зоопарке.

— Иметь свою крокодилу очень полезно, — не слушая, поу­чительным голосом продолжает Теймур. — Потому что любая девушка с самым обычным лицом и нормальной фигурой рядом с такой подругой-крокодилой начинает вдруг выглядеть не просто красивой, а какой-то распрекрасной раскрасавицей, на которой каждому встреч­ному хочется немедленно жениться. Самое инте­ресное, что и сама крокодила при этом не в проигрыше — в веселом обществе около красавицы она самый близкий ей че­ловек. И не только ей. Все друзья-приятели раскрасавицы к доб­рой крокодиле привыкают, а она в это время ни о чем другом не думает, только терпеливо ждет, когда кто-то один из уво­ленных красавицей, поддавшись гипнозу, из всех способов самоу­бийства выберет ее. Долгожданный отдаст себя живьем на постепенное съедение ближайшей крокодиле. Та в ответ плачет от умиления и, конечно, соглашается. Теперь понятно, как получилось, что столько уродок повыходило замуж за хороших ребят. “Внушенье и труд все перетрут”. Причем, как ни странно, — у подруги-красавицы не все гладко получается. И остается она частенько одинокой, но уже бывшей раскрасавицей-подругой крокодилы с ее надоедливым мужем и, похожими на маму, зу­бастыми крокодильчиками.

С рассеянным видом слушая болтовню приятеля, Маир насто­роженным цепким взглядом следил за происходящим на улице. Из подъехавшей к магазину машины выходят четверо парней и, полю­бовавшись витриной, идут по тому же направлению, что и Маир с приятелями. На углу стоят, праздно беседуя, еще несколько че­ловек неприметной внешности.

— Спасибо за компанию, — останавливаясь на углу улицы Папанина, говорит Маир. — Дальше я не пойду. Желаю успеха с девицами! До завтра!

— В ресторан пошли! — радостно сообщает Теймур, не спускаю­щий взгляда с девиц, входящих в этот момент в “Кооператора”, вход и вывеску которого освещают тусклым призрачным светом синие лампы.

— Как хотите, а я пошел. В последний раз приг­лашаю.

— И чего им там понадобилось — сквозь зубы вырывается у Маира. — Ладно. Я, пожалуй, тоже зайду!

— У тебя такой вид, как будто тебя на гауптвахту ведут, а не в ресторан с прекрасными женщинами, — возмущается Теймур. — А ты, Сема? Пошли, а?

— В “Кооператор”? Ребята, не идите. Во-первых, это очень дорогой ресторан, а во-вторых… в общем приличные люди туда не заходят. Да и не пустят вас туда в форме, — говорит Семен.

— Тем более ты обязан с нами пойти, — уговаривает Теймур.

— Мы не здешние, без тебя пропадем.

Из-за барьера гардеробной выходит мрачный здоро­вен­ный верзила в швейцарской куртке.

— Мест нет.

Теймур подходит к нему, молча ощупывает плечи, отводит в сторонку на уровне швейцарской головы правую руку:

— Посмотри сюда, посмотри сюда, говорю! — резким по­велительным тоном врача-невропатолога гово­рит Теймур, и сби­тый с толку швейцар послушно выпол­няет команду. — А теперь посмотри на левую! Быстро! — удовлетворенный осмотром, Теймур обращается к Маиру. На швейцара при этом он не обращает ни­какого внимания.

— Здоров как бык! Безобразие? — оценивающим взглядом окидывает швейцара. — Тебе никто до сих пор не сказал, что война идет? Почему не в армии?

— Освобожден по болезни головного мозга, — оби­жен­ным тоном отвечает швейцар. — Даже к нестроевой негоден.

— Головной мозг — это пустяки, — успокаивает его Теймур.

— Зато спинной тебя никогда не подведет. Верно говорю? Кем был Петр Первый? 3наешь или нет?

— Ну, царь, — неуверенно говорит швейцар.

— Знаешь? Молодец! Вот Петр Первый и приказал пер­вый, чтобы люди при встрече здоровались в обяза­тельном порядке. “Мест нет”! Поскорее найди нам такой столик, чтобы без сквозняка!

Сидящие за столиками подчеркнуто внимательно оглядывают их.

— Будьте любезны, прежде всего дайте нам мине­ральной воды и томатного сока. Пить очень хочется. А также принесите меню для приятных размышлений.

— Две бутылки водки! — вдруг вставляет до этого молчав­ший Маир. — И какой-нибудь закуски.

— Томатного сока не имеется, только минеральная вода “Ессентуки 14” и “Ессентуки 20”. Из холодных закусок могу предложить селедку, гарнир картофельный и соленые огурцы, из вторых — шницель рубленый, гарнир картофельный или морковный, на выбор. К сожалению, ничего другого предложить не можем.

— Гляньте-ка — вон за тем столом у колонны что едят. Если это рубленый шницель, то он здорово изменился. — Теймур взглядом показывает официанту на компанию аппетитно поедав­ших жареных цыплят.

— Цыплята действительно были. Кончились десять минут назад. Ребята, только не обижайтесь. Может уйдете? Через улицу хороший ресторан. Там вас прекрасно обслужат, — говорит офи­циант. — Это хороший совет.

— Ну и порядок! — поднимается Теймур. — Еще слово — и я обижусь!

После ухода официанта Семен обращается к Маиру:

— Может быть, и вправду уйдем? Здесь можно в такое влипнуть, что и за месяц потом не отмоешься

— Не надо было приходить, — без улыбки отвечает Маир. — А теперь уж сидите и ни во что не вмешивайтесь. Запомнил?

Смысл и тон сказанного Маиром звучат довольно-таки странно. Семен и Теймур молча переглядываются.

— Ты же танцевать собирался, Теймур?

— Успею, — отвечает Теймур. — Сперва хочу разобраться, что с тобой происходит сегодня… Смотри-ка! Тайный советник—то наш налегке возвращается, — глядя на приближающегося швейцара, удивляется Теймур. — Какой теперь совет дадите? Маэстро кормилец?

— Не совет, а пожелание, — поправляет офици­ант. — Указано ваш столик не обслуживать по причине дня рождения в узком кругу, где посторонние лица нежелательны. При вашем понима­нии и уважении, имеете удовольствие на вешалке получить ужин в сухом пайке, а также на троих бутылочку в литровом оформ­лении, исключительно бесплатно.

— Вы можете сказать, кто все это предлагает? — спраши­вает оскорбленный Теймур.

— Могу, могу. Приказано в случае несогласия обращаться к Василию Цыгану, вон он сидит: тот, который справа, с личи­ком в оспе, так что не он, а тот, кто сидит слева, с золотым зубом, не он, а вот тот, кто посередине между ними, во френ­че, это Цыган! А теперь, ей богу, идите, ребята, пока отпус­кают, люди вы молодые служивые, чего вы здесь потеряли?

Маир встал, неторопливо поправил мундир, и направляется в сторону Цыгана. Его пытается задержать Семен, но Маир, сде­лав озабоченное лицо, попросил:

— Пусти! Честное слово, опаздываю! — после чего, беспре­пятственно миновав озабоченного Семена, подходит вплотную к столику Цыгана.

— Это вы приказали нас не обслуживать? — в наступившей тишине вопрос слышат все.

Цыган картинно разводит руками.

— Именно я, именно вас! А что вы на меня смотрите так сердито?

— Припоминаю, где я вас видел. Вас, по-моему, Василием зовут, — добросовестно вспоминает Маир. — Все! Вспомнил! Че­тыре года назад вы работали в киевском ресторане “Волна” стар­шим официантом. Откуда вы уволены за обсчет и отказ обслужить клиента. Верно?

Несколько долей мига Цыган беспомощно смотрит на хихикающих за соседним столом девиц, потом, вытянув перед собой руки, тычет в лицо Маира: — Паскуда червивая!

Его приятели вскакивают с места и бросаются на Маира.

— Сделай его пропавшим без вести! — приказывает Цыган. – Прямо сейчас, чтоб все видели!

Никто не успевает понять, что произошло, когда Маир ухватив запястье правой цыганской руки своей левой, в резком наклоне-рывке делает “мельницу” и тот, перелетев через голову Маира, всей тяжестью тела ударяется за его спиной о паркет.

Приятели Цыгана в неожиданной позе рассматри­вают наставленный на них пистолет.

Все это происходит настолько быстро, что Семен и Теймур успевают сделать лишь первые шаги от своего стола.

— Нож и кастет на стол! — приказывает Маир. — Первый выстрел под ноги, второй будет повыше!

Его “собеседники” отвечают на это презрительной улыб­кой, и тогда он стреляет в пол. Оглушительный выстрел раз­дается почти одновременно с началом облавы. В ресторан вры­ваются вооруженные оперативники.

Маира под конвоем препровождают в гарнизонную тюрьму.

— Драка в ресторане. Стрельба в общественном месте, — читает начальник тюрьмы сопроводительные бумаги. С подчерк­нутым пренебрежением разглядывает Маира. Патроны-то не для ресторана выдаются, командир называется. Ни стыда, ни со­вести… Ничего, после трибунала поумнеешь.

— Лучше под трибунал за драку, чем тюремщиком в тылу отсиживаться, — в тон ему отвечает Маир.

Под свирепым взглядом начальника тюрьмы и лиц солдат конвоя мгновенно исчезает усмешка. Расписав­шись, возвращает сопроводилку.

— Лучше, говоришь? — после ухода конвоиров переспраши­вает он Маира.

— Для нормального человека лучше, — подтверж­дает Маир, — не так стыдно.

— В карцер! — приказывает начальник тюрьмы вошед­шему на звонок дежурному. — На трое суток!

Воинство националистов медленно движется под палящим солнцем от границы Ирана на запад. В одном из грузовиков едет погруженный в мрачные думы Фарзане. Он не двигается с места и когда из-за холмов открывает огонь по колонне стремительно вылетевшая из-за холмов конница.

— Курды! — кричит ему уже нырнувший под скамейку сосед. — Ложись!

После беспорядочной стрельбы конница исчезает так же неожидан­но, как появилась.

— Жить надоело?

— Надоело, — равнодушно говорит Фарзане. — Не будет мне ни смерти, ни покоя до наступления дня справедливости.

— Ты что святой? — недоверчиво спрашивает молодой ополченец.

В ответ Фарзане угрюмо качает головой:

— Проклятый я, сынок!

Берлин. К отелю “Ритц” подъезжает машина, из которой выходит Шульц, облаченный в парадную военную форму. Подняв­шись в переливающемся хрусталем прозрачном лифте на третий этаж, Шульц направляется в апартаменты руководителя азер­байджанских нацио­на­листов, “президента” Азербайджана Рашид-бека Эмин-заде.

У дверей его почтительно приветствует часовой “нацио­нальной гвардии”.

В большой, с гостиничной роскошью обставленной гос­тиной Шульца по-военному приветствуют офицеры из окружения Эмин-бека, после чего тот отпускает их.

— Рад отметить, что тяготы переезда в Берлин ничуть на вас не отразились, — тепло улыбаясь, говорит Шульц. — Вы готовы?

— Единственное, что с уверенностью могу сказать, это то, что к встрече с великим вождем немецкого народа я очень серьезно готовился. Надеюсь, если не помешает волнение, обсуждение всех вопросов программы окажется плодотворным.

— Прошу извинить меня, но, говоря с вами по телефону, я не мог предупредить вас, что сегодняшняя встреча у фюрера отменена, — с заметным смущением говорит Шульц. — Вас примет имперский министр Розенберг.

Видимо, не сразу собравшись с мыслями после неожидан­ной вести, Эмин-заде безмолвно усаживается в кресло.

— Пока мы были в Иране, положение изменилось, — воспользовавшись паузой, продолжает Шульц. — Вступил в силу гене­ральный план “Ост”, определяющий на оккупированных террито­риях будущее каждого народа в зависимости от достоинств и недостатков каждого из них. Скажем, из 24 миллионов поляков, проживающих сейчас в Польше, более 20 миллионов подлежит переселению в Западную Сибирь. Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки само понятие Польша. Подлежит уда­лению из Центральной Европы в Сибирь и подавляющее боль­шинство чехов, чтобы, растворившись среди сибиряков, спо­собствовать отделению сибирского населения от русского на­рода. Это ускорит основную задачу — разгромить русских как народ, разобщить их. Я напоминаю вам об этом для того, чтобы вы могли в полной мере оценить симпатии и доверие, которые испытывает фюрер к кавказским народам. И то, что вы приглашены на совещание к Розенбергу, является официаль­ным подтверждением ваших полномочий.

— Высокое звание, присвоенное мне истинным националь­ным правительством моего народа, обязывает меня добиваться встречи с первым лицом Германии, — упрямо возражает Эмин-заде. — Мне эта встреча была гарантирована. Вынужден напомнить, что и вы не раз обещали мне это.

— Совещание у имперского министра вовсе не отменяет никаких наших планов, — успокаивающе улыбаясь, говорит Шульц. — Но отказываться от этого приглашения к Розенбергу я не советую, — с появившимся в голосе металлическими нотка­ми, продолжает Шульц, — и еще раз повторяю, положение измени­лось. Мне так же, как и вам не было известно, что уже создано и под руководством Розенберга на полную мощь действует им­перское министерство по делам оккупированных областей. Достоинство настоящего политика проявляется именно в yмении проявлять гибкость и спокойствие при самых разных и неожиданных изменениях реальной обстановки.

К подъезду подъезжает семиместный мерседес. С со­жалением бросив взгляд на развевающийся на переднем крыле “президентский” флажок, Шульц вслед за Эмин-заде садится в автомобиль. Вышедшие их проводить на улицу офицеры от­дают честь отъезжающей машине.

В просторной приемной имперского министра, разбившись на группы, приглашенные дожидаются начала совещания.

Шульц, сидя рядом с Эмин-заде на кожаном диване, рас­тянувшемся на всю стену, шепотом рассказывает ему о присутствующих.

— Тот, кто слева от синей вазы беседует с дамой, — глав­ный редактор “Фелькишер Баобахтер”, человек столь же влия­тельный как и его газета. Дама-баронесса, отдавшая под центр с полным пансионом для выздоравли­вающих летчиков свой замок с руководимыми ею тридцатью медсестрами из лучших семей Германии. За ними, у стены, ваш приятель, грузинский лидер, изнывает от смертельной скуки в компании румынского епископа и эстонского эмигранта.

При появлении адъютанта Розенберга, раскрывшего двери в приемную, Шульц и Эмин-заде встают и следуют вместе со всеми в министерский кабинет.

Эмин-заде слушает Розенберга с напряженным вниманием.

— Война с Россией близится к своему победному концу. Советский Союз уже сегодня перестал быть субъектом европей­ской политики и превратился в объект немецкой мировой поли­тики. Наш руководящий принцип отныне заключается в том, что народы, населяющие его огромную территорию, имеют одно-единственное оправ­дание своего существования — быть полезными для нас в экономическом отношении. Мы не должны забывать, что беспощадная борьба с большевизмом будет продолжаться и после того, как отгремят пушки. Фюрер призывает нас в этой борьбе действовать без сантиментов и уничтожать уце­левших “большевистских комиссаров” и коммунисти­ческую ин­теллигенцию. Мы будем вести борьбу, в которой жестокость — благо для будущего. Сегодня я предлагаю вашему вниманию конкретные мероприятия, разработан­ные моим министерством совместно с главным управ­лением имперской безопасности и командованием гер­манских вооруженных сил. Этот план утвержден вчера фюрером для исполнения. Главная экономическая цель этих мероприятий — добыть для Германии как можно скорее и как можно больше продовольствия и нефти. Наряду с этим из оккупированных областей должны быть изъяты для немецкой воен­ной промышленности всe прочие сырьевые материалы. Полностью неправильным было бы представлять себе, что в оккупированных областях должна проводиться линия на быстрейшее приведение их в порядок и восстановление.

Шульц искоса наблюдает за выражением лица Эмин-заде.

— На части территории побежденного громадного госу­дарства на Востоке мы создаем четыре государства, народы которых по своему расовому и культурному уровню заслуживают более мягкого отношения, чем остальное население. Это Моск­ва, Украина, Федеративная Остляндия, в которую войдут Латвия и Эстония, и Кавказ, объединяющий Азербайджан, Грузию и некоторые наиболее развитые горские народности. Фюрер утвердил руководителей этих государств. Генрих Лозе полу­чил назначение в Москву, с резиденцией в городе Москве. Ганс Кох на Украину, с резиденцией в Киеве, Гилберт Каше в Остляндию, резиденция в Риге, Конрад фон Шикеланц на Кавказ, резиденция в Баку. Ганс Кох и Гилберт Каше должны сегодня же выехать по месту назначения.

После окончания совещания, улыбающиеся Лозе, Кох, Каше и Шикеланц принимают поздравления.

— Самое главное, в чем мы с вами сейчас нуждаемся, это в хорошем обеде, — говорит Шульц, делая вид, что не замечает подавленное настроение Эмин-заде. — Съездим в один ресторан на Курфюрстенд, где еще можно съесть настоящий айсбайн. Перед уходом только поздравим Шикеланца. Для того чтобы вас познакомить с ним, самое подходящее время. Свидетели триумфа запоминаются триумфаторами навечно.

Благосклонно улыбаясь, круглолицый розовощекий толстяк Шикеланц пожимает руку Эмин-заде.

— Генерал-губернатор Кавказа, штаблейтер фон Шикеланц. — Вслед за этим, прежде чем Шульц успевает отойти, до­бавляет. — Не уходите, гepp Шульц. Нам еще надо кое-что обсу­дить.

Из окна кабинета Шикеланца Шульц видит, как, проходя к своему автомобилю, Эмин-заде на глазах у прохожих срывает с переднего крыла “президентский” флажок и швыряет его на решетку канализации.

— Очень нужный нам человек с задатками лидера. К со­жалению, излишне самолюбивый. Удар, навсегда перебивший хребет его стране, он наивно расценил лишь как пощечину, предназначенную ему одному, не стоило сейчас его отпускать, — задумчиво говорит Шульц.

— Меня и раньше умиляла в вас эта редкая в наше время черта — забота о подопечных, — перекладывая какие-то бума­ги, отзывается из-за письменного стола Шикеланц.

— Это потому, что я всегда считал, что нельзя убивать корову, которую хочешь доить.

— Следуя новейшим тенденциям, империя не только желает доить корову, но и заодно сразу отобрать у нее шкуру, говядину и потроха, добиваясь при этом, чтобы, покидая этот мир, жи­вотное радостно щебетало в благодарность за оставленные ей копыта и хвост, — шутит Шикеланц, передавая Шульцу папку с бумагами. — Внимательно ознакомьтесь с этим списком, сос­тавленным в ваше отсутствие, и через два дня сообщите мне свое мнение. В списке восемьсот кандидатов на служебные посты, которые приступят к обязанностям в день захвата Баку.

Покачав головой, то ли в знак восхищения, то ли недо­верия, Шульц наугад вытягивает из папки лист.

— Директор завода синтетического каучука в Сумгаите — Фридрих Эйслер. Представления не имею, кто такой Эйслер, 1901 года, уроженец Макленбурга, и т.д.

— Убежденный нацист и вдобавок несостоявшийся химик, — говорит Шикеланц. — Первый взнос в партий­ную кассу сделал задолго до Мюнхена. Весьма похвально и его желание вложить деньги в бакинские концессии.

— С руководящим составом затруднений не будет, если даже несколько кандидатур не пройдет проверки, — говорит Шульц. — Будем надеяться, что у вас не возникнет больших трудностей с набором квалифици­рован­ной рабочей силы.

— Точнее, у нас, — поправляет его Шикеланц. — Не за­бывайте, все, что так или иначе связано с Баку, всегда вхо­дило в сферу наших интересов, и мое назначение эту связь не отменяет. Наверное, будет нелишним, если я добавлю, что успешная деятельность наших новых предприятий отразится и на благосостоянии людей, способствующих этому успеху.

Перспектива стать состоятельным — второй по значению, после карьеры, стимул, — изрекает фон Шикеланц назидательным тоном, сразу вызвавшим раздра­жение Шульца. — Насколько мне известно, вы бедны, и я по прибытии в Баку постараюсь изыскать законную возможность обеспечить вашу старость.

— По-моему, вы забыли упомянуть, нумеруя стимулы по степени заманчивости, о наиболее мощном и обязательном стиму­ле — чувстве долга, — ледяным тоном замечает Шульц.

Глядя на Шульца, Шикеланц вдруг начинает смеяться.

— Извините, Шульц, — насмеявшись всласть, говорит Ши­келанц остолбеневшему Шульцу. — Вы гово­рили о чувстве долга с такой убежденной страстью, словно изобрели впервые эту штуку вы, а я отказываюсь на нее выдать патент. К вашему сведению, чувство долга — это тормоз, с дьявольской изобретательностью встроенный в мозг инициативного и энергичного человека для того, чтобы удержать его в границах посредственности! Вы слишком долго отсутствовали, Шульц. Оглянитесь вокруг, и вы убедитесь, что благодарная империя, справляя пышные тризны в память героев, отдавших ей долг в виде бле­стящих неразменных монеток достоинством в одну жизнь, отчека­ненных в миг зарождения жизни, не оглядываясь на ряды блес­тящих безымянных могил, продолжая победное шествие, снова устремляется в победоносный бег, щедрой рукой рассыпая за собой груды наград и сокровищ для тех из своих детей, кто, разумно не выскакивая в один ряд с ней, скромно бредет, не отставая от тени венценосной матери. Вы записываете мои слова? — насмешливо спрашивает Шикеланц Шульца, де­лающего заметки на полях списка. — Жаль! В будущем приго­дилось бы!

— Меня никогда не обманывает интуиция, — уже спокойно говорит Шульц. – Почему-то мне кажется, что когда-нибудь в бу­дущем эту точку зрения нам придется изменить.

Все почтительно встают, когда в гостиную входит вер­нувшийся в отель Эмин-заде. Неторопливым жестом отклонив приглашение к накрытому к его приходу столу, он тяжело опускается в кресло. Прежде чем заговорить, Эмин-заде изу­чающе, словно делая выбор, обводит взглядом оживленные лица своих последователей. Резким контрастом с празднич­ной атмосферой номера звучит безжизненный голос Эмин-заде.

— Я чувствую, вы ждете услышать от меня приятные новос­ти, но у меня их для вас нет. То, что я узнал два часа назад, убило во мне надежды, поддерживавшие меня долгие годы изгнания, годы, на протяжении которых мечтал о воз­рождении моей страны. Я мечтал сплотить под эгидой независимого Азербайджана все тюркоязычные народы Кавказа, расширить его территорию до прежних законных границ. Я стре­мился приблизить счастливый день, когда вернутся на свои земли изгнанные владельцы и восстановится во всей нашей стране установленный богом порядок, по которому каждый человек занимает на лестнице государства подобающую ему ступень в зависимости от происхождения, праведно нажитого бо­гатства или обладания зрелым умом, побуждаемым к полез­ной деятельности верой в бога, знамения, а также воспита­нием, очищенным от нигилизма и других пагубных для чело­века извращений. Мне казалось, что, увлекая вас на союз с Румынией, я делаю верный шаг! Поверив обещаниям, я был уве­рен, что этот союз принесет моему народу независимость и равноправие со странами остального мира. Верил словам, не требуя гарантий. Говорю вам сегодня — я ошибся! Сердце мое разрывается от гнева и отчаяния, потому что слишком мы далеко зашли, чтобы суметь вернуться. Страшен этот путь, и ведет он к позорному рабству… Попросим бога укре­пить наши мысли и сердца, перед тем как искать спаситель­ное решение.

Эмин-заде скрывается за дверью спальни, откуда через минуту раздается глухой пистолетный выстрел.

Маир просыпается ночью от шума близкой перестрелки. Распахивается дверь карцера, и на пороге возникают два немецких солдата с автоматами. Окинув взглядом тесное помещение, они знаками предлагают Маиру следовать за ними.

Эсэсовский офицер, сидя за письменным столом одной из комнат бывшей казармы, внимательно что-то читает. Отры­вается от бумаг, когда в сопровождении переводчика входит Маир. Кивнув, предлагает Маиру присесть.

— Вы говорите по-немецки? — спрашивает он и добав­ляет после того, как Маир отрицательно качает головой — В личном деле отмечено, что в школе вы изучали немецкий язык.

— Я плохо учился, — также через переводчика отве­чает Маир. — Запомнил всего несколько слов и в том числе почему-то — Анна унд Марта баден”, — «Анна и Марта купаются». Ответ Маира вызывает улыбку на хмуром лице офицера.

— Что вы собираетесь делать дальше?

Маир беспомощно пожимает плечами: оглядывает каби­нет с портретом Гитлера на стене.

— Мои желания мало что значат.

— Это не совсем так. Именно ваше желание откроет перед нами весьма широкие возможности. Сейчас мы форми­руем подразделение гражданской полиции, которое будет помогать немецким властям поддерживать порядок на всей территории этого района. Если, работая полицейс­ким вы проя­вите свои способности и усердие, то это будет должным образом замечено и оценено. Учитывая некоторые обстоятель­ства, то вы, в виде исключения, часть жалованья будете получать в рейхсмарках.

— Спасибо, но быть полицейским я не собираюсь, —решительно отказывается Маир. — Нельзя. Все-таки я коман­дир Красной Армии.

— Офицером вы перестали быть несколько дней назад, — пренебрежительным тоном поправляет его эсэ­совец, — а если бы, на ваше счастье, не внезапное наступ­ление наших войск, возможно, вас уже не было бы и в числе живых. Трибунал приговорил бы вас или к расстрелу, или, это в лучшем случае, к переводу в штрафной батальон, можете ознакомиться с заключением прокурора, — он протягивает Маиру материалы следствия.

Стрельба в общественном месте, вооруженное сопро­тивление милиции, затем сопротивление военному пат­рулю с оскорблением, имеющим антисоветский смысл…

Учитывая ваше далеко не пролетарское происхож­дение, вряд ли отдела­лись бы штрафным батальоном.

— Сурово, — возвращая лист, говорит Маир. — И все-таки в полицейские я не пойду. Все понимаю, но не могу. В школе я запомнил еще одну фразу Экклезиаста “Мертвый лев лучше живой собаки”.

— Уговаривать не собираюсь, — эсэсовец делает по­метку на деле Маира. — Экклезиаст ошибался. В лагере для военнопленных вы очень скоро поймете, что живая собака намного лучше, чем дохлый лев.

Переводчик и Маир идут через двор, охраняемый сол­датами.

— Вы делаете большую ошибку, — перед тем как войти в комендатуру, говорит переводчик, с сочувствием глядя на Маира.

Лагерь для военнопленных. Заключенные, кто с кружкой, кто с миской выстроившись в очередь, медленно продвигают­ся к раздаточному пункту.

Ко входу в лагерь подъезжает машина, которую немедлен­но впускают на территорию. Прибывший проходит в кабинет коменданта лагеря, который, завидев его, проворно вскаки­вает и отдает честь.

— Садитесь. Есть ли среди военнопленных нефтяни­ки? — не мешкая приступает к делу гость и сразу же, по выражению лица собеседника определив степень осведом­лен­ности, добавляет: — Принесите списки заключен­ных! Необхо­димо безотлагательно отобрать всех, кто имеет отношение к профессии нефтяника.

От котла с горячим варевом Маира отделяет всего несколько человек, когда торопливо примчавшиеся надзиратели выводят его из очереди, присоединяют к двум другим, уже успевшим поесть заключенным и ведут за собой к администра­тивному корпусу.

Товарный поезд останавливается у небольшой станции на оккупированной немцами территории. Отодвигается дверь одного из вагонов, и встретившие поезд солдаты с собаками рассаживают группу военнопленных — бывших нефтяников, в грузовики, среди них и Маир.

Их доставляют в небольшой лагерь и вместе с заклю­ченными — “старожилами” выстраивают перед комен­датурой. С короткой речью к ним обращается комендант.

— Вам представляется счастливая возможность быть полезными великой Германии. Через полтора—два месяца или раньше вы будете направлены на нефтяные про­мысла и заводы Майкопа и Нефтегорска, а затем Грозного и Баку, где, упорно и добросовестно трудясь, можете заработать право считаться гражданами в глазах немецкой адми­нистрации. Здесь вам будет предоставлено, с оплатой в кре­дит, жилье и нормальное питание. Курящие могут получать две пачки сигарет в неделю. Это так же, как и все остальное, в кредит, с вычетом в рассрочку из жалованья на рабочих местах. Подчеркиваю, не пожелавшие работать, должны об этом заявить сейчас, наказания за это не полагается, но, разу­меется, все они будут возвращены в трудовые лагеря. Ос­тальные могут подписать контракты.

В одном из пяти лагерных бараков в эту ночь почти никто не спит, Маира легким толчком в бок будит сосед по нарам сверху, инженер средних лет из Грозного.

— Только тихо, — шепотом предупреждает он Маира. — Проснулся?.. Слушай внимательно. Через час группа в 11 человек совершит побег. Верное дело. Подготовка шла с первого дня. Во избежание риска, сообщили нам только сейчас. Одевайся, только потише.

— Куда бежать?

— Как куда? На волю!

— Воля за забором. А дальше куда?.. Не хочу. И вам не советую.

— Не думал я, что ты откажешься, — удивленно гово­рит инженер.

— Значит, напрасно не думали, — сухо отвечает Маир. — Мне до них нет дела, я их не знаю, а вы, по-моему, зря торопитесь… Все еще впереди.

— Это уж мое дело.

Маир безразлично пожимает плечами. Он продолжает лежать и после того, как у невидимого ему подкопа у проти­воположной стены окончательно затихает тихая возня.

Местное отделение гестапо. Маира ведут по коридору. Проходя мимо одной из дверей, он невольно вздрагивает, когда из-за нее неожиданно раздается душераздирающий вопль. — Его вводят в комнату, где cидит Шульц. По его знаку, конвоир, оставив Маира, выходит в коридор. Судя по мебели, большим креслам с журнальным столиком, дивану, большому радиоприем­нику и огромному полированному молотообразному столу, до войны, видимо, в этом кабинете размещалось большое на­чальство. Шульц показывает Маиру на кресло напротив себя.

— В неприятную историю вы влипли, молодой человек, — говорит он. — В неприятную. Кстати, по советским законам за недоносительство тоже полагается довольно-таки серьез­ное наказание. Почему же вы не сообщили о побеге администра­ции? Может быть, вы так крепко спали, что не заметили, как сбежало пятнадцать человек? Пожалуй, сделав над собой усилие, я могу в это поверить. Ну?

— Честно говоря, мне и в голову это не пришло, — го­ворит Маир.

— Что заключенные могут сбежать?

— Сообщить. Мне не было известно, какое полагается наказание за то, что я не донес на сбежавших, но зато я точно знал, каким неприятным способом обычно убивали после вечернего отбоя доносчиков. И хоронят в довольно-таки антисанитарных условиях — топят по частям в отхожем месте.

Ничего на это не возразив, Шульц задает следующий вопрос:

— А почему вы не сбежали со всеми? Вам не доверяли? Или вы отказались из верности рейху? Может быть, у вас есть причины не возвращаться к своим? Только не говорите, что вы побоялись, на труса вы не похожи.

— В отличие от моего соседа, предложившего мне бежать, я давно, еще за месяц до той ночи заметил, что го­товится побег. Мне даже удалось узнать кое-какие подроб­ности… Все было неплохо продумано, но… — Маир разводит руками. — Бежать с ними мне очень скоро расхотелось.

— Мне приятно об этом говорить после того, как по­бег удался, но у меня с первого дня не лежала душа к тому, кто его организовал. Когда мы сошлись ближе, я начал подозревать, что он провокатор.

— Почему же вы не предупредили товарищей?

— Друзей за эти два месяца среди них у меня не появилось, а отговаривать взрослых людей от серьезного дела, не зная никаких фактов, было бы неправильно. Да и опасно. Тем более что все мои подозрения были напрасными.

— Ваши подозрения были весьма обоснованными, — ус­мехнувшись, говорит Шульц. — Гвардии майор Голу­бенко… вы ведь его имели в виду? Действительно опытный провокатор, если так можно выразиться, профессио­наль­ный провокатор. Определить это мог бы только человек с чрезвычайно развитой интуицией. — Встав, Шульц в задум­чи­вости прохаживается по комнате. Затем останавли­вается перед Маиром.

— Не нравитесь вы мне. Очень не нравитесь, — произ­носит Шульц и, пройдя к письменному столу, садится и рас­крывает отложенную папку.

Удивленный Маир ничего на это не отвечает.

— Чему вы улыбаетесь? — не подняв от бумаг голову, интересуется Шульц.

— Извините, это к вам не относится, — смутившись, говорит Маир.

— Все же.

— У меня в Баку есть дядя. Дядя Абульфас. Он, в общем, неплохой человек, но почему-то мало кому нравится. Когда ему об этом говорят, он первым долгом отвечает: “А я не золотая монета, чтобы всем нравиться”, ну а после этого начинает ругаться, но ругательства каждый раз вы­бирает другие, в зависимости от степени своего отвраще­ния к собеседнику.

— А как, по-вашему, какими словами выругал бы ваш дядюшка меня? Говорите, говорите.

— Нехорошими. Но про себя, — нерешительно отвечает Маир. — Вслух побоялся бы.

— Вы, наверное, уже догадались, что я не следова­тель?

— Я и вначале не думал, что вы следователь. В бараке мне ничего не объяснили даже по-немецки — сунули под нос автомат — я встал, ткнули в спину — я пошел, ткну­ли перед вашей дверью еще раз, я остановился.

Привел меня не рядовой, а ефрейтор Краузе, который, по-моему, так и не решил, кто в лагере главнее — он или комендант майор Краке. Судя по его поведению здесь и по вашему кабинету, чином вы намного выше коменданта этого лагеря.

— А разве не более вероятно, что я штатский, ска­жем, высокопоставленный штатский, занимающийся отбором нефтяников?

— Вряд ли, — не согласился Маир. — Дважды вы поп­равляли ремень и оба раза промахивались, сперва искали его выше поверх пиджака, причем там, где положено быть поя­су портупеи, да и выправка у вас военная.

— Дело действительно очень серьезное… А вам ни о чем не хочется спросить? — по тону Шульца чувствуется, что разговор его забавляет.

— В моем положении лучше не подставляться, — с не­веселой усмешкой отвечает Маир. — Не следует задавать во­просы человеку, не имеющему права на вежливый ответ.

— Как по-вашему, почему я вас вызвал?

— Трудно сказать, — признается Маир, — обстоятельства ложного побега вам известны, всех живущих в моем бараке неделю назад опросил помощник коменданта, к вам вызвали лишь меня одного. Какая—то серьезная цель во всем этом есть, но какая?

— Все? — разочарованно спрашивает Шульц.

— На столе лежит папка с моим личным делом, я ее сразу узнал по оторванной тесемке… Скорее всего, я вам для чего-то нужен. Вы собираетесь что-то предпринять и сейчас решаете, гожусь я для этого дела или нет.

— Ручаюсь, что мой ответ прозвучит изысканно вежливо.

— Мне многое неясно, но спрашивать расхотелось. Ни­какого смысла. Пока мы разговаривали, мне пришла в голо­ву одна очень странная мысль, мне показалось, что у вас относительно меня уже готов какой-то план. А в чем он заключается, вы решили, кажется, мне пока не говорить. Есть один вопрос. Было бы неплохо, если бы я знал, кто вы и ваше имя.

— Шульц. Конрад Шульц к вашим услугам? Вы угадали — я кадровый военный. Служу в военной разведке. Работа серьезная, и что не менее важно, временами довольно-таки интересная. Словом, я развед­чик, старый профессиональный разведчик, и оттого все мои планы, помыслы, в общем круг всех моих интересов так или иначе связан с моей профес­сией, — сделав паузу, Шульц наблюдает за впечатлением, произведенным его словами. — Кстати, вы имеете представ­ление о деятель­ности настоящих разведчиков? Может быть доводилось встречаться или хотя бы читать о них?

— Кое-что, — стараясь припомнить, неуверенно отве­чает Маир. — …”Последний поцелуй Маты Хари”, что-то вроде этого, потом “Лоуренс — шейх пустынь и оази­сов”, это, пожалуй, поинтереснее…

— Мата Хари — грязная нимфоманка, платный агент трех разведок, Лоуренс — самовлюбленный болван в чалме, из-за знания арабского и нескольких сур Корана, вообразивший себя сверхчеловеком, о котором даже верблюды знали, что он английский шпион. Арабы, потеряв интерес к “своему шпио­ну”, заставили его сделать на память обрезание, и в тот же день, придерживая сползающую повязку, он отправился в Ан­глию, где его рана была признана опасным проникающим ра­нением грудной клетки, а он сам национальным героем. Этот Лоуренс даже в Аравии продержался бы в наши дни от силы часа три, а шпионка и того меньше. Теперь подробно о моем плане. Его пока не существует. Первый раз я услышал о вас месяц назад от известного вам пред­во­дителя беглецов. Со свойствен­ной провокаторам востор­женной доброжелательностью, он оха­рактеризовал вас как обладателя набора самых замечатель­ных качеств. Наиболее сильное впечатление произвел на него мимо­летный инцидент, когда вы, по его словам, непостижимым образом в одиночку вышвырнули из барака двух здоровенных уголовников-шулеров. Един­ственно, что ему не нравилось, так это ваши тяжелые прис­тупы сонливости и глухоты, которые начинались одновременно с очередной попыткой бедняги возбудить в вас жажду свободы. Окончательно же вы его доконали пистолетом.

— Странно, — пожимает плечами Маир. — Я хоть и уди­вился, но ради такого дела достал у тех же уголовников, не пистолет, правда, а револьвер с четырьмя патронами в барабане, зато бесплатно, он осмотрел его, проверил, пожал мне руку! Чем же он недоволен?

— Как чем? Он наделся, что вы обязательно спросите, для чего ему оружие?! Любой другой спросил бы на вашем месте! А вы ни слова. Думаете, в его возрасте приятно с двухфунтовым револьвером за пазухой перелезать через за­боры или ползти по земле. Чуть ли не зарыдал, когда расска­зывал об этом.

— А в чем все-таки смысл его провокаций? Сбежавших-то не нашли… Извините, — спохватившись, говорит Маир. — По-моему, я что-то не то спрашиваю.

— Пустяки. Чем меньше секретов, тем легче рабо­тать — девиз разведки, — шутит Шульц. — Среди сбежавших двое—местные жители, люди с хорошей репутацией. Наш отважный лже-майор теперь душа подпольного общества. Отлеживаясь там на лав­рах, не забывает о работе, успел раздобыть кое-какие фами­лии и адреса, а три дня назад сообщил, где можно задержать нужного всем человека, которому доверено организовать дея­тельность местного подполья. Вы его увидите, минут через двадцать собираюсь его навестить. Мы немного отвлеклись, — случайно заметив на столе папку, говорит Шульц. — Сперва я затребовал ваше дело, навел о вас справки везде, где только мог, даже офицера разыскал, предложившего вам карьеру в полиции… Постепенно всe отчетливее стал выри­совываться, а при этой встрече окончательно сложился порт­рет энергичного и молодого человека с прекрасным прошлым. И вот в тот момент, когда ваш портрет появился у меня перед глазами, я вам сказал: — Вы мне не нравитесь! Все из-за того, что портрет получился слишком хорошим, без единого изъя­на, сплошное совершенство. Если бы я сумел сконструировать че­ловека, идеально подходящего для главной цели, стоящей пере­до мной, то я бы создал его точно таким, как вы. Но, поду­мал я, а ведь может же случиться, что прислали тебе этого парня, сконструировав его сами. Люди, знающие о существовании твоей цели. Я скажу, что вы сейчас думаете: или вы, ничего не поняв, решили, что я сумасшедший, это в случае, если вы весь целиком тут, — Шульц похлопывает по папке с делом, — или же убедились, что я хитрейшая бестия… но без единого опасного козыря на руках.

Маир качает головой.

— Я лишь понял, что вы подозреваете, что кто-то сумел подстроить нашу встречу, заранее рассчитав все ходы. По-моему, это очень сложная задача.

— Невероятная! Но все-таки “почти”, — он раскрывает папку, вынимает из нее газетные вырезки. — Узнав, что вы мастер спорта по вольной борьбе, я попросил доставить мне вырезки из газет “Вышка” и “Бакинский рабочий” с любыми сообщениями о вольной борьбе за последние три года. Пять раз ваше имя упоминается за этот период в “Вышке”, три — в “Бакинс­ком рабочем”, но ни разу нигде не указано, кто вы по профессии или чем занимаетесь. Вот посмотрите, это о вас — мастер спорта, динамовец и т.д., и так везде, а где другие спортсмены, обязательно указывается и звание и про­фессия. К сожалению, это ноль, пустяковое недоразу­мение, но в деле ничего другого пока я не отыскал. Я бы обрадовался, если хотя бы успели расстрелять убийцу и валютчика Цыгана, но благодаря вам, он попал к нам, и он подтвердил мне, что первым оскорбил вас он, причем в присутствии его любовницы с подругой, явившихся причиной вашего посещения этого вертепа.

— А почему вы думаете, что к вам он попал благодаря мне? — искренне удивляется Маир.

— И Цыган думает также. Мы его нашли в госпитале, куда его доставили на милицейской машине из ресторана, с сотрясе­нием мозга и переломом ключицы… Вы хотели, кажется, что-то сказать по поводу газетных вырезок.

— Запутанная история, — уныло  отзывается Маир. — Борьбой начал заниматься с 14 лет в «Динамо» у Мамедбекова, он бывший чемпион республики, заслужен­ный мастер спорта и наш сосед. Через четыре года, став студентом, я, по правилам, был обязан перейти в студенческое общество “Буревестник”, но что­бы не расставаться и не обижать Мамедбекова, который потра­тил на меня много сил, по-прежнему остался в «Динамо». Вот из-за этого-то в газетах никогда не писали, что я студент. — Маир задумывается. Интересно. Вроде бы пустячок, а спустя столько времени вдруг напомнил о себе.

Шульц, вынув из сейфа какие-то смятые замусо­ленные листки, бережно разглядывает их.

Шульц и Маир идут по коридору мимо охраняемых часо­выми дверей.

— Я избегаю давать советы, даже когда меня просят. Сейчас я вынужден это сделать не из сочувствия к вам, а только потому, что мне необходимо узнать правду, не прибегая к помощи людей, со стороны. Выясненная через них, она теряет всякий практический смысл, и поэтому выяснять ее я не буду. Сейчас, прямо здесь вы должны мне рассказать, где и когда вас завербовали и какое вам при этом или позднее дали задание, так как малейшая огласка сразу же лишает вас практической ценности, независимо от того, кем вы являетесь на самом деле. Сам я выяснять не стану.

— Неужели есть на свете хоть один человек, который, будучи разведчиком, добровольно признался бы в этом? — спрашивает Маир.

— Дурак не признался бы и погиб, а умный, получив гарантию, извлек бы из очень опасной ситуации только пользу. — Шульц говорит обычным небрежным тоном, но что-то почти неуловимое в выражении его лица окрашивает его слова в зловещий оттенок.

— Остается пожалеть, что меня не завербовали, — с неловкой улыбкой говорит Маир.

Сухо кивнув, Шульц пропускает его вперед. Когда они входят в зал, не так давно бывший физкультурным, несколько эсэсовцев — унтершарфюреров и эсэсманов во главе с офицером вскакивают с места, приветствуя Шульца.

— Господин оберштурмфюрер, — обращается к офицеру Шульц, — прикажите привести Аркадьева.

   Шульц приглашает Маира сесть рядом с ним на не­большой стол у торцевой стены пустого зала, все спортив­ное оборудо­вание которого — брусья, козел, конь — вперемежку с матами грудой завалено в противоположном углу, рядом со шведской стенкой.

   — Здравствуйте, господин Аркадьев, — привет­ливо улы­баясь, обращается Шульц к подведенному к столу невысокого роста, худощавому человеку в очках с толстыми линзами, — извините за то, что был вынужден вас разбудить. Присаживайтесь.

   Молча кивнув в ответ, Аркадьев опускается на стул.

— Какой день вы не бреетесь? Представляю, с каким удовольствием вы почувствуете на щеке первое прикосновение бритвы. Меня всегда радует, когда в очередной раз я убеждаюсь, что почти в каждом неприятном событии, кроме смерти, разумеется, человек при желании может отыскать и какую-то приятную сторону. Представляю, а какое острое наслаждение вы почувствуете после пятидневного воздержания от горячей воды, бритья и свежей рубашки. Я не шучу. Вы можете выйти отсюда через полчаса или утром, как вам удобно. Это за­висит только от вас. Кстати, должен вам сказать, что в горо­де никому о вашем аресте неизвестно. Все ваши товарищи думают, что вы в отъезде.

— Могу только позавидовать тому, что, сидя здесь, вы читаете мысли неизвестных вам моих товарищей, — усмехается Аркадьев.

— К сожалению, мне это тоже недоступно. И я бы, сидя здесь, никогда не узнал бы не только мыслей, но даже имен некоторых ваших друзей, если бы не один новый товарищ, которому, несмотря на новые знакомства, удается все же вы­кроить время, чтобы навестить меня… Не верите? Это недавно бежавший из лагеря в одной группе с вашим двоюродным братом — майор. То есть, никакой он не майор и бежал, так сказать, ради моего удовольствия. Вот посмотрите, пожалуй­ста, — Шульц, вынув из ящика удостоверение с фотографией “майора”, передает Ар­кадьеву. — Узнаете?

Маир поразился неестественной бледности, мгно­венно покрывшей лицо Аркадьева.

— Нo у этого вашего приятеля, при всем его обаянии, есть недостаток, он довольно-таки туп и вследствие этого не в состоянии толком рассказать даже, что ему стало известно. Поэтому мне нужно узнать все, что знает бывший секретарь райкома господин Аркадьев.

— Я не бывший, — поправляет Аркадьев. — Я продолжаю быть секретарем райкома.

— И останетесь им, если перестанете изображать Муция Сцеволу, — подхватывает Шульц. — Вы уж поверьте человеку, от которого зависит ваша карьера. Стоит мне, пока вы здесь, арестовать двух—трех человек из списка майора, а затем ненавязчиво помочь им здесь догадаться, что сведения о них получены от вас… Может получиться большая неприятность.

— Наблюдая все эти дни, как одетые в военную форму люди, то есть официальные представители современного государства, истязают заключенных, я надеялся, что все они случайно невыявленные преступ­ники и немедленно будут разжалованы и осуждены, как только о происходящем станет известно вашим властям, потому что такая патологическая жестокость не может быть нормой даже для уголовного мира. Так я думал. Но теперь после разговора с вами я начинаю понимать, что все обстоит гораздо страшнее.                            

— Интересный анализ, — одобрительно говорит Шульц. — Вы кто по образованию? Юрист? Психолог?

— Нет. Я секретарь райкома. Я знаю, что меня ждет, но все равно ничего не скажу.

— Посмотрим, — невозмутимо замечает Шульц. — Можете не напрягаться, ни пытать, ни истязать, как вы говорите, никто вас не будет. Не вы один противник пыток.

Аркадьев идет за эсэсовцами, которые, усадив его на стул, быстрыми движениями привязывают его вместе со стулом к перекладинам шведской лестницы, затем один из эсэсовцев, наклонившись, расстегивает ему рубашку и кладет ему за пазуху размером с сигаретную коробку с прикрепленным к ней шнуром, конец которого, вытянутый солдатом наружу, свисает сбоку.

— Это взрывной пакет с бикфордовым шнуром. Мощи в нем маловато, но ее с избытком хватит для того, чтобы разорвать вас на мелкие клочья. Если решитесь все же кое-что расска­зать, сразу дайте знать. Но только без опоздания. После того как огонек добежит до борта пиджака, никто к вам подойти не рискнет.

С застывшим на лице выражением недоумения Аркадьев не отрываясь смотрел на огонек, красноватым паучком взбираю­щийся вверх по шнуру.

— Уже заметно, что он ничего не скажет, — неожиданно для себя сказал Маир. — Может быть, стоит погасить?

Шульц ответил незамедлительно, казалось, что он ждал этого предложения.

— У русских есть прекрасная пословица – «Каждый кузнец своего счастья».

— Наверное, позже его можно будет уговорить, — говорит Маир.

— А зачем? — равнодушно спросил Шульц. — Есть вещи поважнее информации, и Аркадьев сейчас это поймет.

Раздавшийся через несколько мгновений взрыв разносит на кровавые клочья человеческое тело. Насмешливо улыбаясь, Шульц наблюдает, как отбежавший в угол Маир корчится в при­ступе рвоты. Думая, что ему хотят помочь, Маир знаками объясняет подошедшим эсэсовцам, что не нуждается в этом, но они, не обращая внимания, пытаются отвести его к шведской лестнице. Спустя минуту оба солдата летят на паркет. Шульц с нескрываемым удовольствием наблюдает за новой схваткой, которая заканчивается тем, что рассвирепевшие эсэсовцы впя­тером пеленают Маира вместе со стулом в веревочный кокон с таким остервенением, что от прилива крови у него багро­веет лицо.

Шульц жестом приостанавливает эсэсовцев с зажигалкой.

— Я предупреждал вас, — выйдя из-за стола, говорит он Маиру. — Теперь решайте свою судьбу сами. Только не опоз­дайте.

Маир расширенными глазами следит за первыми сантимет­рами испепеленного шнура.

— Вы победили, — проникновенным тоном сообщает вдруг он Шульцу. — Я действительно разведчик и послан на фронт с важным заданием, о котором я могу рассказать наедине толь­ко вам. Скажите, чтоб гасили.

Удивленно приподняв брови, Шульц подходит к Маиру.

— Три вопроса: кто с вами разговаривает? как вы с ним встретились в первый раз? какое вам дано задание? Говорите, время еще есть!

— Договаривался со мной полковник Мамедов, невысокий, на правой щеке бородавка. Познакомил нас военком. Задание… Полковник Мамедов перед отъездом дал задание постараться убить крупного фашист… немецкого генерала, а до этого сообщать о тех, кого я заподозрю в шпионаже. Чего вы ждете? Гасите же!

Мрачно улыбнувшись, Шульц возвращается за стол и начи­нает просматривать какие-то бумаги. С предвкуше­нием прият­ного события за тлеющим шнуром наблюдают издали эсесовцы.

— Я же все рассказал, чего вам еще надо, — тоскливо спрашивает Маир.

— Знать правду, — невозмутимо отвечает Шульц. — Вы упускаете последний шанс. Любое достоверное имя или факт — и вы спасены.

— Вам просто нравиться убивать, — с отчаянием наблюдая за огоньком, говорит Маир — Вы прекрасно знаете, что я лейтенант-сапер, и больше никто… Тоже не разведчик. Су­кин ты сын и засранец, а не разведчик! — выкрикивает он после того, как огонек прожег рубашку. Маир, закрыв глаза и стиснув зубы, ждет взрыва. Он не сразу соображает, что спасен, когда на его плечо ложится рука Шульца.

— Предполагаю, “сукин сын” и “засранец” вы взяли из репертуара вашего дяди — Абульфаса? — без улыбки глядя на Маира, спрашивает Шульц. — Экзамен вы выдержали. Когда-нибудь поймете, что он был необходим.

В угрюмом молчании Маир ждет, когда эсэсовцы размотают веревку.

Похожий издали на игрушечный, поезд “кукушка”, бойко стуча колесами, бежит по пожелтевшему осеннему полю. У окна одного из вагончиков Лида и Кямиль. Выходят последние пассажиры, и они остаются одни. Прижавшись к Кямилю, Лида задумчиво смотрит в окно.

— О чем ты задумалась? — спрашивает Кямиль.

— Вот сейчас, когда ты спрашиваешь, я думаю, а до этого я только ощущала, чувствовала себя невыразимо счастливой! Даже представить не могла раньше, что можно быть такой счастливой. Когда кончится мое счастье, буду себе все время напоминать — это было, это было на самом деле, это было со мной.

— Что ты этим хочешь сказать, — обеспокоенно говорит Кямиль. — Тебе кажется, что мы можем когда-нибудь разлюбить друг друга.

— Мы всегда будем любить друг друга! — уже шутливым тоном отвечает Лида. — Вспомнила! Объясни мне наконец, что в этом чемодане и почему мы его должны везти Абульфасу.

— Из-за моей глупости, — со смущенной улыбкой признает­ся Кямиль. — Вчера вечером я зашел к отцу и застал его вмес­те с Абульфасом за варкой мыла. Ядовитый дым столбом, старик мой вспотел, тяжело дышит… Ну я и сболтнул от злости лиш­нее — сказал, что зря он ради прибыли Абульфаса выбивается из сил. Абульфас разбушевался — на улице слышно было! Потре­бовал у бога, чтобы он немедленно расправился с его детьми, если он собирался продать хоть один кусок мыла. Даже медалью своей поклялся, с которой он, по-моему, даже во сне не рас­стается, что варит мыло во имя каких-то святых целей. Хлопнул дверью и ушел. До того разобиделся, что забыл даже перед ухо­дом меня выругать. После него еще отец на меня напустился. В общем, я дал отцу слово, что сам доставлю Абульфасу мыло и еще извинюсь перед ним… Похоже, что приехали.

Разбившись по всему необъятному полю на группы, горожа­не роют окопы. Завидев племянника, Абульфас пытается сделать суровое лицо.

— Извини, — говорит Кямиль. — Вот я привез твое мыло.

— Видно, мир действительно разрушается, если родной племянник о таком человеке, как я, может подумать, что он способен продать мыло, — говорит Лиде Абульфас.

— Я же извинился… нo все равно интересно, что ты собираешься с ними делать?

— Какая у вас красивая медаль, — пытается перевести разговор Лида, рассматривая медаль на груди Абульфаса. — Я много о ней слышала, но вижу первый раз.

— Да. Очень красивая. Вообще “За отвагу” считается боевой наградой. По-моему, до меня в Баку никто ее еще не получал, — он поджимает губы, встретив насмешливый взгляд Кямиля. — Ты спросил: куда я мыло деваю? — он показывает на людей неподалеку от окон. — Это моя бригада. Это были самые известные в городе лодыри и бездельники. Когда я сюда пришел, их по одному отобрали из других бригад вместе и собирались выгнать, а теперь они уважаемые люди. Благодаря тебе? Нет. Благодаря Абульфасу. В первый день у меня с собой был кусок мыла, и я его отдал тому, кто чуть-чуть чаще, чем остальные, размахивал пустой лопатой. И объявил, что в конце каждого дня с ними буду обмерять работу и тем, кто занял первые три места, буду выдавать призы — три, два и один кусок мыла. Сейчас моя бригада работает лучше всех, у кого хочешь спроси. Я тоже здорово наловчился, копаю не хуже остальных, думаешь, дело в мыле? Прошлый месяц ни кусочка не привозил, все равно работали как звери! Дело во внимании. Смотри, комиссия приехала. Первым долгом сюда идут. Конечно. После того как наградили, ни днем покоя нет, ни ночью, — не без кокетства говорит Абульфас. — Приходится держаться.

И действительно, члены комиссии подходят и здороваются с покрасневшим от удовольствия Абуль­фасом.

— Что происходит? — восклицает председатель, востор­женно глядя на членов бригады Абульфаса, углуб­ляю­щихся в землю со скоростью электробура. — Раск­ройте секрет этого чуда.

— Никаких секретов, — уверяет Абульфас. — Главное — внимание! – Подумав, добавляет: — Авторитет тоже!

Штаб группы армий “Центр” в Крюкове. Фельдмаршал Бок, стоя у крупномасштабной карты Моск­вы, проводит совещание с высшими офицерами армий.

— Операция “Тайфун” вступила в завершающую фазу. Свое обязательство захватить Москву до наступ­ления зимы практи­чески мы уже почти выполнили. Я хочу представить вам при­бывшего сегодня утром генерал-губернатора Москвы Генриха Лозе. Он расскажет вам о некоторых специфических особенностях населения этого города, а также о методах обращения с военнопленными и гражданскими лицами, на первых стадиях освоения территории города. Прошу к его рекомендациям от­нестись предельно серьезно.

Генрих Лозе не успевает начать. В дверях появляется адъютант фон Бока.

— Вызывает Берлин. На проводе фюрер.

Не пожелав полностью скрыть досадливой гримасы, фельд­маршал идет в соседнюю комнату, по пути бросив Лозе:

— Вы можете начать без меня.

Лозе, очень высокий и очень худой человек с худым нервным лицом, занимает председательское место.

В соседней комнате продолжает разговор фон Бок.

— Да, фюрер! Концентрация войск закончена. Перед завершающим ударом в нашем распоряжении 77 дивизий… Да, фюрер, полностью укомплектованных. Всего один миллион сто ты­сяч человек. I700 танков и 950 самолетов. Их действия бу­дут подкреплены огнем 14 тысяч орудий и минометов… Смею доложить, что для беспокойства фюрера нет абсолютно ника­ких причин, — прикрыв трубку ладонью, взбешенный фельдмар­шал говорит адъютанту: “Чертов ефрейтор этой ночью видел тревожный сон”. — Докладываю подробности — для бес­по­кой­ства нет ни одной причины, потому что, по прове­ренным дан­ным, нам противостоят 95 истощенных дивизий, это около 200 тысяч полностью деморали­зованных солдат, 140 тяжелых и средних танков и около шестисот самолетов, преимуществен­но устаревших образцов. Прибавив к этому полтысячи тан­кеток и 7 тысяч орудий, можно считать перечень людских и технических резервов исчерпанным. В качестве забавной под­робности могу сообщить, что в осажденном городе формируют­ся полки и дивизии народного ополчения… Наверное, охот­ничьими ружьями или, как это называется… рогатинами. Сей­час свою главную задачу вижу в том, чтобы на последнем этапе свести к минимуму людские потери.

— И все-таки надо быть готовым к неожиданнос­тям, — говорит Гитлер, — вспомните Вязьму!

— Да, фюрер! Захватив в клещи, мы уничтожили под Вязьмой группировку войск, — с вызовом говорит фон Бок.

— Эта группировка в течение недели сковывала передви­жение 28 лучших ваших дивизий, чуть не сорвав этим план наступления, — говорит Гитлер. — Главная задача — захватить Москву до наступления зимы. Любой ценой. Ваша уверенность действует на меня удручающе. Я позвоню вечером, будьте на месте, — Гитлер кладет трубку.

Он облачен в одеяние из махровой ткани, напоми­нающем покроем одновременно и древнеримскую тогу, и банный халат. В просторном кабинете клиники, напоминающем мраморными колоннами, ступенчатым полом и бассейном древне-римскую ба­ню, все готово к очередной процедуре.

— Я изучил результаты ваших последних анали­зов, — говорит профессор Плайнер, человек шестидесяти трех лет, с удивительно юной внешностью. — Сдвиги колоссальные! Процесс старения остановлен полностью. Ваш организм теперь обладает потенциалом сорокалетнего человека. Причем очень здорового человека. И это не все. Сейчас мы разрабатываем универсальный комплекс омоло­жения, периодическое воздей­ствие которого гарантирует неограниченное долголетие. В этот комплекс входят пере­садки, сделанные хирургическими способами, химио- и физио-терапии, гомеопатические средст­ва на женьшеневой основе в сочетании с золотым корнем и редчайшими травами Дальнего Востока и Тибета. Разумеется, все новые методы лечения, разработанные специально для фюрера, как всегда, после лабораторных и клинических испы­таний будут проверены на мне.

— У меня для вас приятная новость. Вчера я отдал рас­поряжение о преобразовании вашей клиники в Геронтологический центр. Это будет первый и самый крупный центр омоложе­ния в мире. Любое самое ценное сырье будет поступать сюда из всех покоренных стран мира. Вы не можете даже представить себе, доктор Плайнер, какое важное значение я придаю вашим исследованиям!

Бронетранспортер фон Бока в расположении одной из тан­ковых дивизий. Бок выходит у самого высокого здания подмос­ковной деревушки-церкви. В сопровож­дении небольшой свиты фельдмаршал поднимается на колокольню. Здесь установлена к его прибытию стерео­труба. В торжественном молчании коман­дующий группой армий “Центр” рассматривает отчетливо вид­ные кремлевс­кие башни.

Московский железнодорожный узел. Подъездные пути еле успевают принимать беспрерывно прибывающие воинские эшелоны с людьми и военной техникой. Идет крупнейшая концентрация сил перед предстоящей битвой.

В прозрачном воздухе зимнего утра неподвижно висят тысячи аэростатов заграждения.

В кабинете Сталина заканчивается совещание по обороне Москвы.

— У кого есть вопросы? — спрашивает Сталин. Не остановив взгляда на вставшем в ответ на его предложение полном чело­веке в гражданской форме, он внимательно вглядывается в лица военных. — Значит, полная ясность?.. Что у вас, това­рищ Лаврентьев?

— Я хочу выразить общее мнение, товарищ Сталин, ко­торое связано с важнейшим условием обороны не только Москвы и всей страны, а также главным залогом победы над фашистской Германией.

Не сумев скрыть удивления, Сталин молча смотрит на Лаврентьева.

— Вы своевременно эвакуировали из Москвы часть пар­тийных и правительственных учреждений, крупные заводы, научные и культурные учреждения. Но мы до сих пор про­должаем мириться с тем, что, несмотря на чрезвычайно ус­ложнившуюся обстановку, в Москве остаются Верховный Главно­командующий и Ставка Верховного Главнокомандующего. Это ничем не оправ­данный смертельный риск. Нами полностью подготовлен комплекс мероприятий по немедленной эвакуа­ции.

— Вы правильно рассуждаете, товарищ Лав­рентьев, — после небольшой паузы говорит Сталин. — Гибель Верховного Глав­нокомандующего и его Ставки в критический момент военных действий — событие без преувеличения трагическое и часто решающее. Эту правоту товарища Лаврентьева подтверждает и вся история войн человечества. Наверное, стоило бы пере­нести Ставку в другое место, если бы не одно обстоя­тельст­во, также связанное с обороной столицы. Я напоми­наю вам, что строительство оборонительных сооружений столицы, несмотря на всевозможные трудности, было закончено раньше срока. На их строительство было мобилизовано 470 тысяч москви­чей, из них 75 процентов, то есть три четверти, составля­ли женщины, наши с вами матери и сестры. На днях были окончательно сформи­рованы три дивизии народного ополче­ния из 25 батальо­нов, созданных в октябре. Из кого сос­тоят эти батальоны? Из тысяч мирных людей, освобожденных нашими законами от военной службы. Это тысячи рабочих, служащих, представителей интеллигенции, Жестокая действи­тельность подсказывает, что большинство из них буквально на днях погибнет или подвергнется страшным лишениям. Им все известно. Но они добровольно идут на это. Как по-вашему, товарищ Лаврентьев, что все эти люди подумают, какое у них будет настроение в бою, когда они узнают, что Верхов­ный Главнокомандующий в Ставке перед решающей битвой пе­реселился из Москвы в безопасное место?.. Больше ни у кого нет вопросов? Все свободны. Товарища Лыкова прошу задержаться.

Члены Военного совета покидают кабинет.

— Сидите, — дотронувшись до плеча Жукова, говорит Сталин. Стоя, о чем-то глубоко задумавшись, медленно на­бивает трубку. Из раздумья его выводит Поскребышев, тенью возникший у боковой двери.

— Поступили сведения, что в соответствии с планом “Вельвет”, разработанным с ведома Черчилля, генерал Гарднинг ведет активное перемещение английских войск к советс­кой границе. Под предлогом помощи нам англий­ские войска собираются совершить бросок на Баку. МИД предлагает дать телеграммы: одну на имя английского премьер-министра, в которой выражается удивление странными действиями союзных войск, вторую — командующему советским корпусом в Иране с приказом любой ценой воспрепятствовать проведению опера­ции, — вопросительно глядя на Сталина, но при этом тоном без заметных интонаций сообщает Поскребышов.

— Такого рода предупреждения — это прежде всего приз­нание в собственном бессилии, — пожимает плечами Сталин. —Наивно надеяться, что на врагов, а также на некоторых дру­зей можно влиять при помощи таких средств, как телеграф или почта. Уверен, что наш друг и союзник, сэр Уинстон Черчилль не попытается захватить Баку до той минуты, пока не узнает результата ожидаемых в ближайшее время московских собы­тий. Командующий нашими войсками в Иране — опытный командир. Он и без телеграммы знает, что полагается сделать с любыми вооруженными людьми, самовольно пересекающими государствен­ную границу. Кстати, товарищ Поскребышев, вы мне можете объяснить: почему этой операции прис­воено название ткани “вельвет”? В чем смысл этого назва­ния? Передайте от моего имени товарищу Лаврентьеву, что на его месте я давно поинтере­совался бы этим.

После ухода Поскребышева Сталин продолжает некото­рое время молча курить, потом подходит к Жукову.

— Георгий Константинович, я попросил вас остаться потому, что меня беспокоит ваше настроение, — в упор глядя в глаза Жукова, говорит Сталин. — Наступила решающая фаза обороны Москвы, и настроение командую­щего фронтом — фактор не менее важный, чем количество дивизий… Сидите, сидите.

— Я подробно докладываю обо всем. Я по-прежнему оза­бочен тем, что, несмотря на привлечение всех наших ресур­сов, на стороне противника остается двойной перевес в людях, танках и самолетах. А на волоколамском и можайском направлениях это превосходство еще значи­тельней. Их бы хоть… немного усилить… Жаль только нечем!

— Я уверен, что два таких человека, как мы с вами, всегда могут вдвоем придумать еще кое-что сверх того хо­рошего и полезного, о чем вы говорили на Совете. Давайте подумаем вдвоем о волоколамском и можайском направле­ниях, меня это тоже очень беспокоит. Поразмысли, Георгий Кон­стантинович, может, есть у нас возможность помочь чем-то товарищам Рокоссовскому и Гаврилову, и можно ли это сде­лать без ущерба для других направлений?

КЕЛЬН. К трехэтажному каменному зданию, напоминающему внешне школу, подъезжает Шульц. Он в парадной форме, но часовой у входа, отдав честь, неторопливо и тщательно разглядывает его удостоверение. Прежде чем попасть вовнутрь, Шульцу приходится еще дважды подвергнуться проверке.

Маир, под наблюдением инструктора, тренируется в тире в стрельбе из автомата и пистолета, незаметно вой­дя, Шульц с интересом наблюдает.

— Все преподаватели дали весьма положительные оцен­ки, — позже говорит Шульц укладывающему чемодан Маиpy. — Всегда может пригодиться знание взрывного дела и рация, но меня особенно радуют ваши успехи в немецком языке, — он вынимает из кармана сложенную газету. — Прочтите что-нибудь вслух.

Маир перед выходом окидывает взглядом свою неболь­шую, со спартанской простотой обставленную комнату.

— Я думаю, весной мне удастся поглядеть хотя бы из­дали на вашего дядюшку Абульфаса, — говорит в машине Шульц.

— А как вы его узнаете?

Вместо ответа Шульц улыбается.

— Вы сказали “издали” и при этом рассчитываете, что покажу его вам я. Первое противоречит второму. Я не оста­нусь там неузнанным даже в ближайшие полчаса, — высчиты­вает вслух Маир.

— Нормально, — одобряет Шульц Маира. — Попытаемся в этом направлении что-то сделать. — Он останавливает ма­шину у здания военного госпиталя.

— Об этом не пишут в газетах, но тем не менее немец­кие хирурги добились поразительных успехов в области пластических операций лица.

— Нам важны два условия, — объясняет хирургу Шульц. — Он должен быть неузнаваем и вместе с тем вызы­вать новыми чертами лица расположение окружаю­щих.

Хирург в знак согласия молча кивает.

— С вашего разрешения, есть еще третье, — робко на­поминает Маир, — я хотел бы после войны вернуться к нор­мальной, то есть к моей прежней внешности…

— Это будет возможно, — говорит хирург, — если до того времени сохранятся фотографии, снятые с вашего лица с нынешними чертами под разными ракурсами, а также гипсо­вая маска.

— Конечно, сохранятся. Или вы думаете, что война будет тянуться еще долго? — спрашивает Шульц.

— Я этого опасаюсь, — отведя взгляд в сторону, отме­чает врач.

Метет поземка. В наступающих сумерках зловеще для человеческого уха звучит карканье ворон. На поле закончив­шейся битвы в беспорядке разбросаны остовы сгоревших танков, бронетранспортеров. Медленно бредут группы сол­дат-могильщиков, подбирая полузанесенные снегом трупы. Контрастом с изображением звучит бодрый голос, читающий текст телеграммы: “У.Черчилль И.В.Ста­лину. Нахожусь в пути на свидание с президентом Рузвельтом, для обсуждения наших общих планов. Из Вашингтона телеграфирую вам полную информацию. Позвольте нам воспользоваться случаем и сказать вам с каким восхищением весь британский народ следит за стойкой обороной Москвы. Невозможно описать то чувство облегчения, с которым я узнал о вашей замечательной победе. Я никогда еще не чувствовал себя столь уверенным в исходе войны. Не могу удержаться от того, чтобы не послать вам слова благо­дарности и поздравления”.

“И.В.Сталин У.Черчиллю. Благодарю вас за поздравле­ния по поводу успехов Советской Армии. Несмотря на труд­ности, я не сомневаюсь ни минуты, что мощный союз СССР, Великобритании и США сломит врага и одержит полную победу. Выражаю твердую уверенность в том, что 1942 год бу­дет решающим в борьбе с гитлеризмом!”

Похоронная команда роет огромную яму-могилу на окраине деревушки, где все еще находится штаб группы армий “А”. Фон Бок разговаривает по телефону с Берлином. Несколько офицеров штаба напряженно следят за выражением его лица.

— Вы забываетесь, такие приказы мне может отдавать только фюрер! Немедленно соедините меня с ним, — чеканя каждое слово, говорит генерал-фельд­маршал.

Замолчал, оторопело смотрит на взмокшую трубку.

В бешенстве начинает кричать, ни к кому собственно не обращаясь: — Почему прервалась связь?! Что здесь проис­ходит, черт побери!

Адъютант срывается с места. Возвращается с офице­ром связи.

— Связь работает нормально, — вытянувшись в струнку перед генерал-фельдмаршалом, докладывает офицер, — Вас снова соединяют со Ставкой.

Фон Бок нетерпеливо хватается за трубку зазвонив­ше­го телефона.

— Говорит генерал-фельдмаршал фон Бок! Соеди­ните ме­ня с начальником генерального штаба… Немед­ленно! Кого? — Фельдмаршал в изумлении оборачивается к своим офицерам. — Какой-то полковник Краузе. По-моему, он сошел с ума. Требует, чтобы к телефону подошел генерал Стейниц. Вы с ним знакомы, Стейниц?

Передает трубку недоумевающему Стейницу. После первых же услышанных слов Стейниц, щелкнув каблу­ками, вытягивается во весь рост.

— Да, я слушаю. Понимаю. Да, мой фюрер! Будет испол­нено немедленно! Хайль Гитлер! — кладет трубку. Обводит растерянным взглядом собравшихся, потом, видимо, собрав­шись духом, обращается к фельдмаршалу:

— Господин фельдмаршал, фюрер приказал немед­ленно отправить вас самолетом в Берлин. Согласно его приказу командование с этой минуты я беру на себя.

Ставка германского командования. Все собравшиеся, за исключением нескольких лиц в штатском, офицеры выс­шего ранга. В тревожном ожидании ждут появления Гитлера. У него в руках том с заложенными страницами. Входит Гитлер. Ответив на приветствие офицеров, он разрешает всем сесть. Гитлер раскрывает принесенную кни­гу на отмеченном месте.

— Где Бок? Почему нет Бока? — неприязненно глядя на начальника генерального штаба сухопутных войск Гальдера, спрашивает Гитлер.

— Генерал-фельдмаршал Бок был утром доставлен в Цен­тральный военный госпиталь с прободением язвы желудка. Два часа назад мне сообщили, что операция прошла успеш­но, — докладывает Гальдер.

Раскрыв книгу, Гитлер начинает читать вслух:

— “Результаты дезорганизации чувствительным обра­зом захватили уже и гвардию. На каждом шагу можно было встретить обмороженных людей, которые останавли­вались и падали от слабости или потери сознания. Если им помогали идти, или, вернее, с трудом тащили их, то они умоляли ос­тавить их в покое. Я пытался спасти некоторых из этих нес­частных, но тщетно. На побелевших губах была запечатлена гримаса агонии. Дорога была покрыта тысячами трупов этих бедняг”. Я уверен, что поклонники и верные последователи Кляузевица и Мольтке не читали дневников графа Коленкура, правдиво описавшего отступление французской армии от Москвы. Прочитайте Коленкура, Браухич, и вы убедитесь, что наши солдаты сейчас находятся точно в таком же положении. И это не единственное совпадение. Мы начали войну 22 июня, на целый день раньше, чем это сделал Наполеон, и теперь по­лучили возможность закончить ее с таким же результатом. Посмотрите правде в глаза, Браухич, и вам станет страшно — благодаря вашему с Гальдером упрямству войска Германии впервые за всю войну потерпели крупное поражение, и послед­ствия его могут повлиять на весь дальнейший ход событий. Доказательства этому уже поступили. Турция не только отказалась вступать в войну на нашей стороне, но, по полу­ченным сведениям, вступила в тайные переговоры о союзе с врагами. Теперь, в век авиации, это означает, что румынс­кие нефтепромыслы можно превратить в дымящиеся развалины в результате налетов со стороны Средиземного моря. Не бе­русь предсказать, как это отразится на настроении генера­ла Антонеску. А ведь само наше существование зависит от этих нефтепромыслов. Среди вас сейчас находятся мои со­ветники по экономическим вопросам. Они утверждают, что Германия не может продолжить войну, если не получит нефть… А ведь мы могли бы ее уже иметь. Руншдет захватил Крым и Донбасс, но без танков Гудериана, главного исполнителя недавних победоносных компаний, его дальнейшее продвижение к кавказским нефтепромыслам сорвалось. В результате вашей подмосковной авантюры мы лишились не только танков, мы потеряли опытных военачальников. Они деморали­зованы, Гудериан без моего разрешения отводит войска, Лееб посмел обратиться с просьбой об отходе на северном участке фрон­та от Ленинграда. Сегодня утром я отстранил их от командования. Ваши неудачи перечеркнули успехи, достигнутые в начале войны.

— Мы недооценили силы России: мы рассчитывали, что у нее 200 дивизий, но сейчас мы уже выявили свыше трех­сот шестидесяти, мы неправильно оценили резервы, которые Сталин мог подтянуть из глубины России, — в наступившем молчании хмуро говорит Гальдер и на полуслове замолкает, встретив ненавидящий взгляд фюрера.

— Это вы недооценили, Гальдер, а не мы! Вы, Браухич и Бок!

— Я готов нести ответственность за свои решения, — тихо, но твердо говорит Гальдер, — но неудача под Москвой объясняется не только неправильными дейст­виями командую­щих. Мы встретились с совершенно неожиданными препятствия­ми. Обороняющиеся прояв­ляли невиданное упорство и прене­брежение к своему безнадежному в стратегическом отношении положению, и это серьезно тормозило выполнение наших планов. Про­тив­ник постоянно блокировал дороги, необходимые для продвижения транспорта со снабжением, на нашем пути в самых неожиданных местах не раз встречались замини­рован­ные поля. Мы почти каждый раз достигали успеха за счет маневра, но не могли победить до конца в самой схватке. Окруженные войска, вопреки здравому смыслу и законам войны, почти никогда не сдаются в плен. Гражданское население переносит трудности с нечело­веческой стойкостью. Наша разведывательная служба располагает достоверными сведениями, что заводы на Урале и в других районах сейчас производят 600—700 танков в месяц.

— Бред! — презрительно морщится Гитлер. — Подобные   темпы невозможны в военное время! Вы не хотите верить в то, во что не хотите верить! Вы никак не способны поверить, что, не имея топливных ресурсов, Германия не может выиграть войну, эту войну моторов. Лишь в том случае, если получит кавказскую нефть! Вы и Браухич!

— Генерал-фельдмаршал фон Браухич никогда не отрицал… — начинает Гальдер, но не успевает закончить.

— Бывший генерал-фельдмаршал! И бывший командующий сухопутными войсками Германии, — отре­зает Гитлер. — За пренебрежительное отношение к приказам высшего командова­ния Браухич разжалован и отправлен с сегодняшнего дня на пенсию. Руководство сухопутными войсками будет осущест­вляться отныне лично мною. Время для болтовни в традициях Кляузевица прошло. Сейчас главная задача — спасти от разгрома и паники войска в районе Москвы. До наступления весны я категорически запрещаю любое отступление, за исключением местных отходов на самое кратчайшее расстояние, я не давал вам сло­во, Браухич! — удивленно говорит Гитлер неожиданно вставшему Браухичу. — Почему вы встали?

— Это решение обрекает войска на передовых позициях на ужасные лишения, у солдат нет ни одежды, ни снаряжения для ведения зимней кампании в России, — объясняет Браухич. — Многие погибнут.

— Этого можно было избежать, если бы вы с Гальдером навязали бы Ставке план молниеносного захвата. Или бы оказались способны осуществить его. Я ошибся в вас, Браухич. Неужели вы не понимаете, что общее наступление неизбежно перерастет в полный разгром охваченных пани­кой, измотанных в боях войск? Может быть, вы тоже не сог­ласны со мной, Гальдер? Больше не прерывайте меня! Для ведения летней кампании выделяется группа армий “А” для главного наступления на Кавказ, и командование ее поручаю фельдмаршалу Листу. Группа армий “Б” будет прод­вигаться на Восток к крупнейшим волжским городам. В течение лета мы должны также захватить Ленинград. На других участках фронта наши войска должны остаться в обороне и только улучшать занятые позиции. Короче говоря, наступление в будущем году ограничится лишь двумя флангами. Я понимаю, — бросив язвительный взгляд на Браухича, продолжает Гитлер, — что замысел глубокого прорыва на одном фронте без одно­временного давления на центр противника противоречит ка­нонам стратегии, которым немецкие генералы обучались в молодости. В моих глазах этот план наступления на юге имеет тот существенный недостаток, что наши войска ока­жутся между основными силами противника в Черном море. Но на сегодня у нас нет другого выхода. Было бы колоссаль­ной и непоправимой ошибкой не признать ограниченность ресурсов Германии. Еще раз повторяю, война может быть выиграна в случае захвата бакинских нефтепромыслов. На завоевание Кавказа будут брошены лучшие силы. В дополне­ние к группе армий “А” немедленно направить эскадрильи Рихтгодена, горно-стрелковую дивизию “Эдельвейс”, 4-ю танковую армию Клебста… Вы поняли, Гальдер? Немед­ленно!

Машина едет по дороге в горах.

— Если не случится какой-нибудь невероятной неожи­данности, то самое позднее через месяц Баку будет взят… Но вполне может оказаться, что этот крупнейший приз этой войны принесет победителю лишь горькое разочарование, — задумчиво продолжает Шульц. — И наша с вами задача состоит в том, чтобы этого не допустить.

Из машины виден укрытый маскировочной сетью небольшой военный аэродром.

— Летим в Майкоп. Я думаю, поездка туда для вас будет небесполезной!

МАЙКОП. Из приземлившегося самолета выходят Шульц и Маир. Поздоровавшись с встречавшим их эсэсовским офи­цером, садятся в машину.

— Поезжайте через нефтепромыслы, — приказывает Шульц. По обе стороны от дороги разбросаны по черной, про­питанной нефтью территории искареженные взрывами вышки, качалки, части эксплуатационного оборудования.

— Это большая неприятность, — сквозь зубы говорит Шульц.

Офицер понимающе кивает.

— Все промыслы выведены из строя. Взорвано оборудование, нефтепроводы и хранилища. Забиты все скважины. Специа­листы утверждают, что добычу нефти можно восстановить не раньше чем через полгода.

— Профессионально сделано, — говорит Шульц, внима­ние его привлекает единственная сохранившаяся вышка. — А это каким образом уцелела?

— Рабочая модель в натуральную величину, — отвечает офицер. — На ней проходили практику студенты нефтяного ин­ститута.

— Я слышал, что вам удалось арестовать саботажников.

— Захвачена на аэродроме перед самым отлетом группа опытных нефтяников из Баку, присланная в помощь майкопс­ким.

Шульц задумчивым взглядом окидывает бывший нефтяной промысел.

— Как эти люди выглядят?

— Простите? — не понимает вопроса офицер.

— Пусть их доставят сюда в более или менее пристой­ном виде, то есть нормально одетыми в собствен­ную одежду, побритыми… Разыщите также одного, а еще лучше, двух фо­тографов из числа настоящих профессиона­лов.

Удивленный офицер уходит выполнять приказание.

— Надо уметь из самой неприятной ситуации извлечь хоть какую-то пользу, — говорит Шульц Маиру. — Попытай­тесь догадаться, что я имею в виду. Ну?

Маир, добросовестно наморщив лоб, думает, потом обезоруживающе улыбается:

— Я вспомнил случай на приемных экзаменах в универ­ситет. На вопрос — какими бывают термометры, абитуриент ответил — большие и маленькие. Мой ответ ничуть не луч­ше – наверное, вы хотите, чтобы саботажников сфотографиро­вали.

Усмехнувшись, Шульц с интересом разглядывает собесед­ника.

— Ну, а что на это сказал экзаменатор?

— “Обещаю, — сказал экзаменатор, — что, если вы сумее­те добавить к своему идиотскому ответу что-нибудь на та­ком же уровне, я вас пропущу”. “Еще бывают средние”, — добавил абитуриент, после чего профессор был вынужден сдержать слово, — заканчивает Маир.

— Этот парень поступил в университет?

— Нет. Он срезался на химии, — сказал Маир.

— Рад, если это были не вы.

— Я здесь не при чем — этим абитуриентом был дядя Абульфас. Стоит ли мне попадаться на глаза этим нефтяни­кам из Баку? Представляю, что произойдет, если с кем-ни­будь из них мне посчастливится там встретиться.

Из подъехавшего автобуса в сопровождении конвоиров-“полицаев” выходят несколько человек. У двух-трех из них на лацкане ордена.

Шульц приветливо здоровается с прибывшими.

— Прежде всего, должен вам сказать, что работа настоя­щего мастера у меня всегда вызывает уважение и интерес, — добродушно улыбаясь, говорит он. — Нам точно известно, что еще две недели назад эти промыслы функционировали на полную мощь. Вам удалось в немыслимо короткий срок вывести из строя все скважины, нефтепроводы и даже меха­низмы. Наши специалисты считают, что на восстановление промыслов потребуется не меньше полугода. Как по-вашему, это реальный срок?            

— Это смотря кто будет восстанавливать, — подумав говорит один из нефтяников. — Понадобится хороший инстру­мент, а к нему понимающие дело люди… За полгода вряд ли.

— Я только не пойму, для чего нужно было отвлекать от дела опытных нефтяников, вроде вас. Вместо того чтобы демонтировать и забивать каждую скважину в отдельности, можно было бы промыслы взорвать. Результат от взрыва ничуть не хуже, а усилий потребо­валось бы гораздо меньше, — удивляется Шульц.

— Ну как почему? От взрыва наверняка мог бы пожар вспыхнуть. И от него и нефть бы дотла выгорела, и го­род пострадал бы! Попробуй потом восстанови все это!

— Вы хотите сказать, что после того, как в Майкопе будет восстановлена советская власть, вам не придется его восстанавливать, — понимающе улыбается Шульц. — Ска­жу вам откровенно, не думаю, чтобы это случилось. — Шульц обращается к фотографам: — А вы сни­майте, снимайте. Запечатлейте для наших потомков, во что были превращены нефтепромыслы Майкопа энергичными патрио­тами.

Группа подходит к учебной модели нефтяной вышки.

— Первое время, — обращаясь на ее фоне к нефтяникам, говорит Шульц, — будем добывать нефть на этой буровой. Снимайте, снимайте! — Он обращает внима­ние на улыбающиеся лица нефтяников, весело спра­шивает: — Чему вы улыбаетесь?

— Так это же пустышка! — смеются под щелканье затво­ров нефтяники. — С ее нефти как с козла молока.

— Ордена на снимках видны? — спрашивает Шульц у одного из фотографов.

— Конечно.

— Кстати, — обращается Шульц, присмотревшись к од­ному из нефтяников. — По-моему, один из ваших орденов боевой. Наверно, я ошибаюсь?

— Верно, — говорит тот. — Этот я получил на войне с белофиннами. Остальные за работу.

— Вы их отвезите в типографию, я еду туда, пусть будут рядом на случай, если снимки не получатся, — го­ворит Шульц начальнику охраны.

— В типографию? — переспрашивает офицер.

— Да-да, именно, в типографию. Заприте их там в любой подходящей комнате, впредь до новых распоря­жений! Вам все ясно? Фотографы поедут за мной во второй машине.

— Поезжайте в гостиницу, приведите себя в порядок, пообедайте за двоих, а вечером к восьми приезжайте в ти­пографию. Я немедленно отправляюсь туда.

Поздно вечером в типографии Шульц с нескрываемым удовольствием рассматривает свежий газет­ный оттиск. Берет из стопки “завтрашних” газет нес­колько экземпляров.

— Приведите саботажников в кабинет редактора, —стараясь перекрыть шум машин, говорит он одному из охранников и первым выходит из линотипного цеха.

Маир поднимается на второй этаж в тот момент, когда три полицая с автоматами выводят в тускло освещен­ный ко­ридор нефтяников. Его появление остается незамеченным. Дождавшись, когда нефтяники с охраной скрываются за углом, он неторопливой походкой идет в том же направлении. Оста­навливается у комнаты, из которой только что вышли нефтя­ники. Со скучающим видом заглядывает вовнутрь. Кроме нес­кольких скамеек, на которых разложены вещи нефтяников, в ней ничего больше нет. Маир подходит к оклеенному плотной темной бумагой окну, усмехается, увидев на подоконнике модную в Баку кепку-аэродром. Стоя спиной к двери, на мгновение прислушивается, затем, вынув из кармана писто­лет, быстро протирает его носовым платком и прячет его под фуражкой. Выходит в коридор и, вернувшись к лестнице, спускается по ней на полмарша. Как бы продолжая движение, он начинает подниматься вверх, услышав звуки приближающихся шагов. Его обгоняет офицер-эсэсовец, встретивший их на аэродроме.

— Вы не скажете мне, где здесь кабинет редактора?

— Это на втором этаже, я вас провожу.

Маир и его спутник входят в кабинет в тот момент, когда торжествующе улыбающийся Шульц раздает нефтя­никам экземпляры газет.

— Прекрасные снимки. А как хорошо они соче­таются с фотографией состава с цистернами. С трудом ее нашли.

В странном оцепенении нефтяники рассматривают первую страницу газеты с заголовком, набранным крупным шрифтом – «Нефтяные промыслы Майкопа ка­чают нефть для германских мо­торов”.

На двух больших снимках — улыбающиеся бакинцы-нефтяники и офицеры в немецкой форме обступили буровую вышку, рядом поезд, составленный из цистерн с потеками нефти.

— Почитайте, почитайте, — говорит Шульц, — вы все найдете там свои имена. В статье утверждается, что только благодаря помощи опытных нефтяников удалось сохранить невредимыми промыслы. То есть благодаря вам, друзьям ве­ликой Германии.

— Это же подлог! Неужели вы думаете, что кто-нибудь поверит этой фальшивке? — упавшим голосом говорит один из нефтяников.

— После того как эти снимки будут перепечатаны все­ми газетами мира — думаю, что поверят все! — усмехается Шульц. Он смотрит на часы. — Перейдем к делу. Отнюдь не уговаривая вас, я предлагаю вам всем добросовестным тру­дом на восстановительных работах заслужить прощение! Я уверен, что вы прекрасно понимаете, что совершенное вами преступление по германским законам военного времени ка­рается смертной казнью.

— А за что это нас должны судить по германским законам? — удивляется нефтяник. — Когда мы демонти­ровали промыслы, Майкоп еще никакого отношения к Германии не имел. Верно?

— Очень убедительно, — нетерпеливо говорит Шульц. — Но это не имеет никакого значения. На вашу судьбу может повлиять только ваш ответ. Будете работать?

Нефтяники переглядываются.

— Нет, конечно.

— Их действительно будут судить? — спрашивает на улице Маир, глядя на появившихся на улице с чемоданами в руках нефтяников.

— На рассвете их расстреляют.

Они обгоняют большую закрытую машину с нефтя­ни­ками.

— Я жду от этих снимков со статьей очень сильного пропагандистского эффекта, — довольным тоном говорит Шульц. — Теперь—то вам все стало ясно?             

— Кроме одного, — для чего вам понадобилось держать этих несчастных целый день в типографии.

— На случай если бы снимки не получились, пришлось бы их снимать заново. И еще, я не мог позволить, чтобы они покинули этот мир с чувством выполненного долга и уверен­ностью в том, что их имена останутся в памяти благодарных соотечественников. Для тех, кто их прислал, они умрут презренными предателями.

Поставив автоматы между колен, дремлют, покачиваясь в ритме движения машины, друг против друга два полицая, отделенные от осужденных прочной железной решеткой. Один из нефтяников встает и, приблизившись вплотную к решетке, просовывает сквозь прутья руку и с трудом дулом пистолета дотягивается до плеча полицая.

— Тихо! Открой дверь! — шепотом говорит нефтя­ник.

Почти в то же мгновение проснувшись, полицай вскакивает с места.

— Убью! — рванув автомат, выкрикивает он. Раздается негромкий хлопок выстрела, и розовый мозг выплескивается наружу. Второй полицай в ужасе смотрит в дуло пистолета. Осторожно опускает на пол автомат. Затем трясущимися руками отпирает дверь.

— Не губите!

— Был бы приятель поумнее, я его бы не тронул, —угрюмо кивает нефтяник на труп. — Открывай! Выпрыг­нем на ходу!

— Замок на двери снаружи запирает сопровож­дающий! Останови машину, — приставив пистолет к голове полицая, говорит нефтяник. — Попроси как следует, чтобы дверь открыли.

Полицай торопливо кивнув, дважды нажимает на потолке кнопку звонка. Машина останавливается.

— Что случилось? — доносится из-за металлической дверцы недовольный голос.

— Порядок, и спокойствие. Отлить требуется сроч­но, — жалобно отвечает полицай. — Сил никаких больше нет.

— Потерпишь!

— Сил, говорю, нет терпеть, самому же отмывать придется, — выкрикивает полицай, почувствовав, что водитель собирается вернуться в кабину.

— Я тебе помою! — водитель распахивает металлическую дверь и сразу же замолкает, увидев направленный в лицо пистолет.

На военном аэродроме в Майкопе Шульц дает последние напут­ствия группе десантников.

— У вас не должно быть никаких сомнений, — говорит у трапа командиру группы Шульц после того, как десантники скрываются в темном чреве транспортного самолета.— В Баку вас непременно найдут. Несколько вариантов встреч исклю­чают неудачу. Очень жалею, что не могу лететь с вами.

Автомобиль Шульца отъезжает от взлетной полосы почти одновременно с начавшим разбег самолетом.

Маира он находит разговаривающим по телефону в од­ной из комнат радиостанции.

— Никаких вестей, — говорит тот Шульцу. — Весь город и окрестности прочесаны вдоль и поперек. Сбежавших нефтя­ников никто не видел. Троих связанных конвоиров, отобрав обмундирование и документы, они оставили в развалинах на окраине. Машину, после того как кончился бензин, в восьми­десяти километрах от города вместе с трупом четвертого ох­ранника. Столько неприятностей в результате глупейшего недосмотра.

—Это не недосмотр, а серьезная ошибка. Моя ошибка,— хмуро поправляет Шульц.

Присев к столу, составляет текст шифровки. Вместе с   Маиром проходит в соседнюю комнату, где установлена передающая аппаратура. Протягивает текст вскочившему шифровальщику:                                       

— Немедленно зашифруйте и передайте по радиомаяку!    

В машине Шульц включает приемник. Настраивается на волну радиомаяка.                            

— Эту передачу никто никогда не заглушает, — говорит   Шульц. — Но и никто пока не догадался, что в опре­де­ленные дни и часы одновременно с музыкой пере­даются весьма важные сообщения. Прислушайтесь… Ни­чего не заметили. А ведь сейчас передается зашифро­ванный приказ бакинской группе орга­низовать безопасное приземление наших посланцев. Если прислушаться внимательно, можно на фоне музыки время от време­ни уловить очень редкие помехи. Причем услышать их можно только во время передачи шифровки, которая записывается на пленку со скоростью в несколько раз более медленной, чем музыка. Настолько просто, что за всю войну в Европе никому не пришло в голову прислушаться к этой прекрасной програм­ме.

БАКУ. На даче Лида подходит к приемнику, настраивает его на радиомаяк. Одновременно записывает музыку на магнитофон. Затем, поставив на начало, включает запись. Увеличивает скорость воспроизведения в несколько раз, от чего музыка сразу превращается в бессвязный гул, сквозь который отчетливо начинает звучать дробь морзянки. Лида внимательно слушает.  

Деревня в горах Большого Кавказа. По улице прихрамывая идет Фарзане. Он заметно постарел, несмотря на солнечный весенний день, зябко кутается в шинель. Дойдя до небольшого двухэтажного дома, поднимается по лестнице на балкон перво­го этажа.

Ругаясь сквозь зубы, молодой солдат в форме “нацио­нальной” гвардии пытается раздуть самовар.

— Тебе куда? — продолжая сидеть на корточках, окликает он Фарзане.

— К господину капитану.

— А он тебя вызывал?

— Просьба у меня к нему.

— Спит! Через полчаса проснется таким сердитым, что лучше ему на глаза не попадаться, если догонит, убьет.

— А из-за чего он рассердится?

— Хорошо пообедал, как следует выпил с друзьями. Зна­чит, как проснется, потребует чай, — его всегда после выпивки жажда мучает. А откуда ему чай взять? Целый час уже здесь мучаюсь без толку. А ты умеешь самовар разжигать?.. Умеешь? Не теряй времени зря. Вот тебе уголь, вот тебе совок!

Денщик вводит Фарзане в комнату.                      

— У меня болит голова, — болезненно морщась, сразу сообщает ему офицер, — поэтому говори как можно короче. Если пришел просить отпуск, деньги или кожаные сапоги, уходи, считай, что тебе уже отказано.

— Меня сегодня осматривал врач. Признал негод­ным, по болезни.

— Первый раз слышу, чтобы полковой врач кого-то не­годным признал, — ухмыляется офицер. — А ко мне зачем при­шел?

— Этот врач ошибается, — говорит Фарзане. — Никакой я не больной. Но в строю и вправду тяжело бывает… Мне бы какую-нибудь работу.

— Вот чудак! Беги, пока врач не раздумал, за пенсией, потом найди себе спокойное местечко и жди там со спокойной совестью окончания войны. Зря бы тебя никто не освободил, мне спросонок и то видно, что ты еле на ногах держишься.

— Я дал клятву не покидать поля битвы до наступления дня победы и справедливости! — торжест­венно произносит Фарзане.

Удивленно приподняв брови, офицер молча наблю­дает, как Фарзане, вынув из кармана какую-то книжку, что-то выписывает в нее. Вырвав листок со сделанной надписью, протягивает офицеру.

— Это вам в признательность за вашу изумительную отвагу, вселяющую бодрость в души солдат и радость в сердце командования.                                              

—  Тебя какой врач осматривал? Психиатр, не­­бось? — не принимая из рук Фарзане листка, раздраженно говорит офицер. — Найди себе, где хочешь, другое поле битвы и не покидай его  хоть сто лет. Чтобы через час духу твоего на территории моей части не было!.. Что ты мне суешь?! Убирайся со своей бумажкой, пока я “не всадил в твое сердце” вместо бодрости хорошую пулю!

— Это не простая бумажка, а чек, дорогой по цене и ничтожный по значению. Я его вырвал из чековой книжки. Видите — это сумма прописью и цифрами — тысяча долларов, — не сдается Фарзане.

— Ну! — взяв наконец чек, офицер с любопытством рассмат­ривает его. — Ну и что мне делать?

— По этому чеку можно получить деньги в банке любой страны. Причем это доллары — деньги, которые всегда будут в цене. Я прошу вас принять этот маленький подарок в знак уверения и одновременно как извинение за причиненное беспокойство.

— В знак уважения и в знак извинения… — вслух размыш­ляет офицер. — Что ж получается, за два знака один чек?

Фарзане, не дав ему закричать, проворно заполняет второй чек.

— Пожалуйста. Двести долларов!

— Какую же работу тебе дать?

— Любую, лишь бы остаться.

— Вообще, что ты умеешь?

— Разбираюсь в коммерции и банковском деле, имею право водить морские суда небольшого тоннажа в условиях каботажного плавания, знаю все способы засолки и копчения рыбы и консервирования зернистой икры.

— Машину водить умеешь?

— Постоянно ездил сам. Но, к сожалению, у меня нет удостоверения.

— Пошли!

Входят в гараж.

— Это новые машины, прибыли на днях, — пока­зывая на боксы, говорит офицер. — Две санитарные, авторемонтная и автоцистерна. Санитарные и ремонтные нарасхват круглые сутки. На бензовозе полдня будешь отдыхать в ожидании бен­зина.

— А какие машины ты водил? — спрашивает офицер у забрав­шегося в кабину Фарзане.

— “Мерседес”, “кадилак”, — говорит Фарзане. — Но эти лучше всех! Чудесный мотор.

Из ворот машиностроительного завода медленно выдвигает­ся поезд. Паровоз, украшенный плакатом — “Все для фронта”, с усилием тянет за собой длиннейшую вереницу открытых плат­форм, тесно заставленных рядами противотанковых надолб. Пос­тепенно взгляду открывается все пространство заводского двора, где под открытым небом заканчивается короткий митинг. Багиров говорит негромко, как бы беседуя, но собравшимся во дворе слышно каждое его слово.

— Наши люди на фронте и в тылу ежедневно совершают подвиги на пределе всех своих сил, совершают их часто це­ной своей жизни. Они не требуют за это награды, не считают себя героями и даже не сознают то, что совершаемые ими во имя Родины необыкновенные поступки являются героическими подвигами. Когда народ защищает свою землю от нашествия смертельного врага, наверно, это правильно. Подвиг становится обязанностью гражданина, подвиг делается признаком выпол­нения долга, подвиг становится обычным явлением, непремен­но приметой трудного времени. Иначе невозможно победить. Сплотив ряды после ухода товарищей на фронт, вы работаете   по двенадцать часов в сутки и перевыполняете задания военной промышленности. Оказалось, что и это не предел.

Сегодня я узнал, что сверх этого вы сумели своими силами, ограничившись собственными материальными ресурсами, изготовить двадцать тысяч противотанковых надолб, которые уже в ближайшие дни спасут жизни многим воинам, преградившим фашистским танкам дорогу на Баку. Мне приятно, что, благодаря счастливой случайности, при вручении нашего замечательного подарка рядом со мной стоит командующий 44-й армией, обороняющей Баку, участник трех войн, генерал—лейтенант Иван Ефимович Петров. В состав этой армии входят и три азербайджанские дивизии, и мне бы очень хотелось, чтобы вы все узнали от него, в каких условиях наши земляки-воины выполняют на фронте свой долг.

В административный корпус голос Багирова прони­кает еле слышно. Амирасланов разговаривает из приемной директора по телефону, не отрывая при этом взгляда от окна во двор, где происходит митинг. Раздается звонок, и дежурный берет трубку второго телефона.                                   

— Багиров? Вам товарища Багирова? Я сейчас же пере­дам. Будете ждать? — торопливо направившегося к выходу дежурного останавливает взгляд Амирасланова.

— Кто?

— Жена звонит.

— Сюда?! — спрашивает Амирасланов скорее себя, чем дежурного, затем сразу добавляет: — Никуда не ходите, — как бы преодолев нерешительность, он осто­рожно поднимает отложенную трубку: — Амирасланов слушает.                     

Оживленно беседуя с Петровым и директором завода, в приемной появляется Багиров. Директор, опередив всех, рас­пахивает дверь кабинета, за которой накрыт стол.            

— Как раз время обеденного перерыва. Прошу всех к    столу!

Багиров и Петров направляются к двери кабинета. Почувствовав, что Амирасланов за ними не последовал, Багиров оборачивается и сразу наталкивается на серьезный внимательный взгляд Амирасланова.                          

— Ждешь отдельного приглашения? Дождался. Проходи к столу.    

— Ехать пора, товарищ Багиров! — не двинувшись с места, говорит Амирасланов.                                        

— К себе на полчаса возвращаться не стоит, а на пере­­ра­ботку рано, — пожимает плечами Багиров. — И хозяев обижать не хочется!                                          

Петров, остановившись в дверях, с неожиданно возникшим тревожным интересом ждет ответа Амирас­ланова, и он его услышит, несмотря на то, что Амирас­ланов произнесет его очень негромко.                                         

— Тебе надо сейчас быть дома… Лейла тебя искала.     

Неестественно побледневший Багиров в странном замешательстве молча обводит взглядом лица окружаю­щих, как бы привычно ожидая, что на этот взгляд, как всегда, с поспешной готовностью отзовется тот, кто пер­вым успел разобраться в чудовищном недоразумении и, ссылаясь на факты, опровергнет неожиданную весть… Когда Багиров снова обратился к старому другу, в его сорванном голосе уже звучит лишь тоскливая обречен­ность осужденного при встрече с палачом.

— Кто?..

— Старший.                                 

Поздняя ночь, но в погруженном в темноту городе не прекращается напряженная деятельность. Нестройными хоро­водами бессчетных тусклых светляков отмечается движение на улицах, судов в бухте. В окутавшей город тьме только прожекторы, временами вспыхивая во всю свою великолепную мощь, подвергают беспрерывно обыску темные закоулки низкого неба.                             

Пристегнутый к жесткой скамье снижающегося военного самолета, пассажир в мундире комиссариата внутренних дел внимательно рассматривает в смотровую щель ночную панораму Баку.

Самолет только успевает остановиться, как к выброшен­ной лесенке — трапу подъезжает черная легко­вая машина.    

Поднявшись, шлагбаум пропускает с территории летного поля машину с приезжим, к которой затем присоединяются   еще две с охраной. Все три машины на большой скорости направляются в город, над которым уже еле заметно начинает светать.                                             

Застыл в кресле у стола, на котором разложены присланные из части вещи погибшего сына, Багиров. Не ложилась и жена Багирова — Лейла. Женщина средних лет, она выглядит моложе своего возраста. Первый порыв осен­него ветра, приглушив краски яркой южной красоты, не успел отнять у нее, матери двух сыновей, жены человека с нелегкой и необычной судьбой, стройную фигуру, густые чер­ные волосы и гладкую кожу. Но всего лишь день и ночь прош­ли с того страшного мгновения, как она узнала о гибели своего первенца, и этого оказалось достаточно, чтобы нав­сегда погасить блеск в глазах жены Багирова и оставить на лице до конца жизни скорбные морщины.

— Ты был обязан оставить его здесь! Если бы ты любил своих детей как полагается, ты не послал бы их на верную смерть. И никто слова бы тебе не сказал. Ты достаточно сделал для государства, чтобы за это тебе оставили жизнь сына. Таким же взглядом ты смотрел, когда я просила тебя запретить моим детям идти в летное училище! Ты подумай, чего стоит все, чего ты добился в жизни, если всей твоей власти не хватило сохранить жизнь сыну! — спрятав лицо, она горько плачет. — Верни мне младшего, пусть хоть он живет!..

Багиров подходит к жене, гладит ей голову.

— Бедная ты моя, бедная! — еле слышно шепчет он. Звонит телефон.

— Доброе утро, пожалуйста, Багирова!

— Здравствуйте, Багиров.

— Ни за что не узнал бы! Голос у тебя сильно изме­нился. А ты меня узнал?.. Павел Лаврентьев. Я только что при­летел. По личному поручению! Есть серьезный разго­вор. Тебе сколько времени нужно, чтобы собраться?

— Ты где?

— В твоей приемной.

— Буду через десять минут.

Часовой у выхода в сад, отдав Багирову честь, вызы­вает машину. Из-за шума подъехавшей машины Багиров не сразу замечает жену, вышедшую вслед за ним.

— Прости меня, — говорит она. — Я-то ведь знаю, как тебе больно! Если бы ты знал, как мне хочется уме­реть!

Всего несколько человек собралось в кабинете Багирова на встречу с полномочным представителем Ставки. Среди них Амирасланов и Петров. К присутствую­щим обращается Багиров.

— Товарищ Лаврентьев выполняет особое поручение Верховно­го Главнокомандующего. На пути в Баку он побывал на рубеже обороны Кавказа, положение там сло­жи­лось тяжелое и на ближайшее время, по его мнению, почти бесперспективное. Все остальное вам сообщит товарищ Лаврентьев.

— Положение действительно сложилось очень тяжелое, — говорит Лаврентьев. — У меня нет сомнений, что оно будет исправлено и враг, как бы он пока ни был силен, будет от­брошен назад, но на сегодня мы вынуж­дены признаться самим себе, что битву за Кавказ мы проигрываем. — Лаврентьев подходит к карте Кавказа и показывает. — Захвачен весь Северный Кавказ, все страте­гические перевалы через Главный Кавказский хребет, майкопский нефтеносный район. Сейчас по направлению к Баку под командованием генерал-фельдмар­шала Листа движется группа армий”А”, в составе которой сорок дивизий. Кроме армий группы “А”, на Баку движется 1-я танковая армия генерала Клейста. Эта армия практи­чески беспрепятственно уже прошла 600 километров по дорогам Кавказа. С воздуха все наземные операции поддержи­ваются самым крупным авиационным соедине­нием “Люфтваффе”. На пу­ти до Баку им осталось преодолеть лишь один последний рубеж. Огромной мощи гитлеровцев противостоят всего три на­ших армии. Мы должны еще учесть, дорогие товарищи, что личный состав этих армий недоукомплектован после тяжелых боев, многие солдаты, и даже офицеры, деморализованы после отступления. На сегодняшний день Закавказскому фронту не­достает, — Лаврентьев читает по бумаге, — 75 тысяч винтовок, 21 тысячи противотанковых ружей, 2990 пулеметов, 700 мино­метов, 350 орудий. Ощущается острая нехватка боеприпасов и средств связи. Посмотрим горькой правде в глаза. Резер­вов у Ставки нет. Даже если бы она решилась выделить Кавказскому фронту часть войск, обороняющих московское направление, на переброску их нет ни технической возможности, ни времени. Они прибыли бы сюда слишком поздно. Тан­ковой армии Клейста проти­востоят 17 наших танков. Несмотря на то что противник обладает на Кавказе подав­ляющим преимуществом в военной силе, немецкое командование сняло с северного направления еще одну танковую армию — четвертую и направило ее на Кавказ, сюда же в эти минуты перебрасываются отборная гитлеровская дивизия СС “Викинг” и дивизия “Великая Германия”. Это является опасным признаком того, что готовится резкий рывок на главный объект Кавказа — Баку. Прежде чем высказать здесь свое окончательное мнение, я подробно ознакомился с ситуацией на местах, а также данными разведки. Очень удачно, что в этом кабинете находится вновь назначенный командир 44-й армии генерал Петров, считаю, будет полезным узнать мнение опытного воен­ного. Очень хотел бы, товарищ Петров, чтобы вы аргумен­ти­рованно опровергли мое мнение!

— Что и говорить, положение сложилось тяжелей­шее. Но мне хотелось бы напомнить об укреплениях, пост­роен­ных в местах переправ через реки Терек и Урух. Весьма солидные укрепления. Кроме того, не хотелось бы скидывать со счетов   многие сотни солдат, отбившихся от своих отступающих частей. Я отдал приказ по армии, чтобы тех из них, кто сохранил оружие и желает драться, зачислили в части.         

—Надеюсь, все эти трусы и пораженцы предстали перед полевыми судами?                                       

— Очень уж их много, товарищ член Государствен­ного Комитета Обороны, — полевых судов не хватило бы. Были они вначале деморализованы, были и напуганы. Тоже были напу­ганы тем, потом, когда узнали, что преда­телями их не счи­тают, немного повеселели, а когда дали им помыться и поесть и поговорили вдобавок по—челове­чески, совсем духом воспряли. Я этими обстрелянными и опытными бойцами собираюсь доукомплектовать 44-ю армию! — решительно сказал Петров.     

 — Принесет ли пользу такое прибавление армии, которая сама укомплектована всего как год?

— Армия действительно молодая, — подтверждает Петров. — Но людьми я в целом доволен, потому что неопытность они компенсируют другими качествами. В декабре 1941 года она всего как пять месяцев была сформирована, а десантную опе­рацию на Керченском полуострове провела нормально.

— Ваша армия состоит из двух азербайджанских дивизий, одной грузинской и одной армянской. Боль­шинство из солдат бывшие крестьяне, никогда до призыва не державшие в руках оружия. Мне интересно, на каком языке отдается команда и сколько процентов состава понимает смысл приказов? Не на­до, не отвечайте. Мы и так отвлеклись от темы. Задаю вам конкретный вопрос: считаете ли вы, что стремительное не­мецкое наступление на Кавказе будет остановлено?

— Ругаться за это не стану, — подумав, говорит Петров.— Но сложившееся положение безвыходным не считаю.

— Для боевого командира ответ нормальный, — усмехается Лаврентьев. – Но, к сожалению, реальная ситуация такова, что в ближайшие десять дней, а возможно и раньше, в Баку могут войти гитлеровские войска. И наша главная задача не допус­тить, чтобы враг получил горючее. Единственный выход — в ближайшие дни все нефтепро­воды должны быть взорваны!

Взоры присутствующих устремились на Багирова, но тот безучастно молчит.

— Вывести из строя нефтепроводы можно и другим спо­собом, — говорит Везиров. — Если как следует забить скважины, то их и за полгода не восстановить. Взорвать промыслы — самое простое, а еще легче предсказать последствия взрыва. Большой риск пожара. Тушить его придется несколько лет.    Надо ведь и о будущем думать, не навсегда же сдаем город! Взрывать нельзя!                                            

— В Майкопе тоже перед отходом наших войск забили скважины, и чем кончилось? Всего полтора месяца понадобилось немцам для их восстановления. Боюсь, товарищи, вы не представляете серьезность обстановки, — безрадостно усмех­нувшись, отвечает Лаврентьев. — Вплотную за наступающими войсками группы “А” к Баку приближается десятитысячный отряд специалистов—нефтяников, тщательно отобранных ведомством Розен­берга со всей Европы. Забитые скважины и испорченное оборудование — это самообман.

— А как мы сами сумеем обойтись без горючего? Ведь Баку вместе с Грозным на 95 процентов, практически пол­ностью обеспечивает горючим страну! — как бы впервые по­няв, чем грозит сдача Баку, испуганно спраши­вает Петров. 

— Это второй вопрос, и решать его следует во вторую очередь. Первый и наиболее важный – не допус­тить, чтобы нефть досталась врагу. — Лаврентьев нетерпе­ливо смотрит на часы. — Ну и само собой разумеется в дальнейшем, обсуждению это не подлежит. Сейчас на счету каждый час. Сколько дней понадобится на то, чтобы заминировать все нефтепромысла?  

— Дней пятнадцать, не меньше, — неохотно отвечает по знаку Багирова Везиров. — Людей не хватает и опыта, чтобы промысла взрывать…

— Я же вам объяснил, что через десять дней, а может быть, еще раньше немцы будут в Баку… раздраженно вскрикивает Лаврентьев.

— Ты забыл, что теперь, с сегодняшнего дня, ты можешь перебросить на минирование промыслов любое количество лю­дей, с любых других предприятий, — негромко, безучастным тоном напоминает Багиров. — Это приказ Ставки, Везиров. И он будет выполнен. Восьми дней тебе хватит?

Везиров угрюмо кивает.

— Нужно создать комитет по эвакуации соседних с про­мыслами населенных пунктов. Ваши предложения, — Багиров взглядом обводит присутствующих.

— Соседние? Да кроме Нагорной части весь город может пострадать после взрыва! Вся набережная часть, Баилов, Черный город… — потеряв над собой контроль, запальчиво перечисляет Везиров.

— Председателем Комитета по эвакуации назначаю това­рища Везирова, — перебивает его Багиров. Он замолкает, когда за окном начинают выть сирены.

Где-то совсем рядом оглушительно громко стреляют зенитки.

— Это не налет, — успокаивает встревоженного Лаврентьева Петров. — Иногда на большой высоте к городу прорывает­ся их “рама” для аэрофотосъемки. Одну уже сбили… прислушавшись к неожиданно наступившей тишине, Петров улыбает­ся, — кажется, и эту достали.

— Как можно скорее надо взорвать промысла! — говорит Лаврентьев. — Никто не простит нам, ни совре­мен­ники, ни потом­ки, если мы отдадим немцам нефть!

“Пpeмьеру Черчиллю от премьера Сталина. Совер­шенно секретно.                        

Настоящим от имени Советского правительства пригла­шаю Вас прибыть в СССР для совместного рассмот­рения вопросов войны против Гитлера в отношении Англии, США и СССР. Я думаю, что наиболее под­хо­дя­щим мес­том нашей встречи была бы Москва, откуда мне, членам правитель­ства и руководителям Генштаба невоз­можно отлучиться в настоящий момент напряженной борьбы с немцами. Присутствие началь­ника Имперского генерального штаба было бы очень желательно. Дату встречи я просил бы Вас определить, как Вам будет угод­но… С моей стороны возражений насчет даты не будет». — Сидя за столом напротив мужа, читает за завтраком телеграмму леди Черчилль. Судя по подчеркнуто нео­доб­ри­тельному тону, в текс­те что-то ей явно не нравится. — Необычная телеграмма со странным содер­жанием.

— Где вы ее нашли? — с досадой спрашивает Черчилль.

— На полу, выходя из спальни, — рассеянно отвечает леди Черчилль, поджав губы, она продолжает рассматривать телеграмму. — Премьеру Черчиллю, — вы­ра­зи­тельно повторяет она. — Не удивлюсь, если сле­дую­щая телеграмма будет адресована товарищу Черчиллю.

— До того как будет открыт второй фронт, вряд ли мне окажут эту высокую честь, — добродушно усмехается Черчилль. — Вам не понравился адрес? Для военного времени — Почему-то президент Рузвельт, несмотря на войну, шлет свои телеграммы на имя премьер—министра Великобритании сэра Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля. Кто-то мне говорил, что во всех словах премьера Сталина всегда следует искать дополнительный смысл.

— Может быть, — соглашается Черчилль, протягивая руку за телеграммой.

— Дело не только в форме обращения, — задумчиво гово­рит леди Черчилль, не выпуская из рук телеграммы. — Неуже­ли вас не задевает тон этого послания. Оно напоминает не приглашение, а настоятельное указание нанести визит старшему партнеру. Причем обосновывается он также довольно-таки обидным доводом — Вы должны явиться в Москву, пото­му что премьер Сталин сильно занят, именно в Москву, а не в какое-то нейтральное, более безопасное место, потому что премьер Сталин занят и из-за своих обязанностей не может покинуть Москву.

— Если бы прочитали ответ, составленный мною ночью, вы бы убедились, что незамеченным ничего не осталось. Возможно даже, что вы сочли бы текст ответной телеграммы чересчур резким. Теперь я жалею, что не показал его вам. — Черчилль вздрагивает, когда начинает звонить телефон.

Это телефон Генштаба, — обеспокоенно бросив взгляд на часы, торопливо направляется к письменному столу.

Предварительно постучавшись в гостиную, входит Брендан Бракен и, почтительно поклонившись леди Черчилль, несет папку с утренней почтой к столу премьер-министра.

— Сэр Уинстон хотел посоветоваться со мной по поводу содержания текста ответа на приглашение на московскую встречу.

— Сэр Уинстон составил текст в четыре часа ночи, пять минут ушло на шифровку, еще пять минут на передачу текста в Москву, столько же на ответ—уведомление из Москвы, — без запинки отвечает секретарь.

— Всего пять минут, на шифрование, — удивляется леди Черчилль. — Невероятная скорость! Я помню, во времена ре­формы золотого стерлинга на простейшую шифровку страницы текста уходило не меньше сорока минут. Жаль, что телеграм­ма отослана. Она не показалась вам чрезмерно резкой…

— У меня с собой копия, — говорит Бракен, раскры­вая папку с бумагами. — Вот она!

Леди Черчилль читает ее вслух:

— “Премьер-министру господину Сталину от премьер-минис­тра господина Черчилля.

Я, конечно, прибуду в Москву. О дне своего прибытия сообщу”, — в растерянности переворачивает бланк, словно надеясь найти на обороте продолжение. — Это все?!

Закончив телефонный разговор, за стол возвращается чем-то озабоченный Черчилль.

— Неприятные вести, — говорит он. — Немцы развили бурное наступление в южном направлении, форсировали Дон. Одновременно вышли на побережье Каспийского моря, к подножью Кавказских гор. Самая большая неприятность это то, что им удалось захватить нефтепромыслы Майкопа. Конечно, возместить нехватку горючего с помощью майкопской неф­ти им все равно не удастся, но сил это прибавит, да, при­бавит! Мне нужно немедленно связаться с Рузвельтом.

Конечно, у Сталина есть основания быть недо­вольным союзниками. Русским надо помочь. При любом отношении к ним, надо признать, что, если бы они не оттянули на себя самые значительные силы немцев, неизвестно, что бы сейчас было с нами, — объясняет он жене после ухода Брендана. — К сожалению, у весьма смышленого мошенника Гитлера хва­тило решимости вернуться к первоначальному плану — сей­час он попы­тается отрезать Россию от Кавказа… — внимание Черчилля настораживает выражение лица его единственной слушательницы. — Вы чем-то расстроены?

— Разумеется, — не выпуская из рук копии телег­рамм, отвечает жена. — Я думаю об опасных случай­ностях, ожидающих вас на пути из Лондона в Каир и в Москву.

— До конца войны со мной ничего не может случиться, — усмехается Черчилль. — Вы меня успо­коили. Я ведь с ужасом вообразил, что вы расстроились, прочитав мою телеграмму Сталину. Рад, что ошибся.

Я могу признаться в том, что временами я испытываю к нашему временному союзнику чувство, весьма напоминающее искреннее дружеское располо­жение. Впрочем, не забывая каждый раз напомнить себе, что, в силу непреодолимых об­стоятельств, мы с ним обречены на взаимную вражду до конца наших дней.

Зенитки противовоздушной обороны Баку ведут огонь по самолету без опознавательных огней. Загорается мотор. То­ропливо, но без паники парашютисты покидают гибнущий само­лет. За ними следуют в люк члены экипажа. В непроглядной темноте десантники приземляются.

Завершается минирование бакинских нефтепро­мыс­лов. Связисты тянут кабеля, под наблюдением воени­зи­рованной охраны устанавливаются взрывные заряды.

Гейдаров в кабинете Амирасланова докладывает о резуль­татах допросов задержанных диверсантов.

— Все четверо, в том числе и командир группы, в один голос твердят, что их послали в Баку предотвратить взрыв промыс­лов. У всех безупречные документы май­копских нефтяников.

— Знакомый голос, — усмехается Амирасланов. — Продол­жайте.

— Ни одному из них неизвестно, с кем и когда они долж­ны будут здесь встретиться. Шульц сказал им, что их найдут.

— Это все?

— Удалось выяснить, где находится Шульц, — не сумев скрыть нотки торжества, говорит Гейдаров. — Сейчас он на Северном Кавказе, в районе Грозного. Это почти на линии фронта.                                                     

— У меня впечатление, что у нас есть какой-то план, — сделав паузу, говорит Амирасланов.

— Разрешите с группой захвата вылететь на Северный Кавказ.                                                  

— Приказываю, на Северный Кавказ вам придется вылететь через два часа, — усмехается Амирасланов. — Вам поручается безопасность Багирова и Петрова. Если товарищ Багиров полетит дальше, в Москву, у вас останется время для реали­зации нашего плана. Если же он вернется в Баку… — Амирасланов задумывается, — тогда… Это будет очень плохо. — Амирасланов невесело усмехается. — Тогда вам придется вернуть­ся вместе с ним и последить, чтобы ни один нефтепромысел Баку не достался немцам. Подготовьте людей к вылету!

Военный самолет, покрытый маскировочной краской, летит над горами. Пилот, отыскав узкий просвет в непрерывной горной цепи, начинает круто приземляться. В самолете, кроме Петрова и Багирова, летит группа захвата Гейдарова.

— Этот Лаврентьев в Сухуми наломал дров. Приехал на два дня, а натворил столько, что до конца войны не расхлебали бы. Своей властью отстранил от руководства самых опытных командиров, произвел глупейшие перемещения, — генерал Пет­ров даже в самолете говорит о Лаврентьеве, насколько это поз­воляет шум моторов, громким шепотом. — Слава богу, у гене­рала Гречко хватило решимости отменить всю эту чепуху. Знал, чем рискует, но не побоялся, взял трубку и доложил о своих соображениях Верховному.

— Это единственный выход, — задумчиво, как бы отве­чая на свои мысли, говорит Багиров. — Но для этого необ­ходима уверенность. Ошибка подобна смерти. За те несколько дней, что в моем распоряжении, я должен досконально изучить положение. Неделя — это очень мало.

— Опытные путешественники утверждают, что для того, чтобы почувствовать незнакомую страну, нужно или неделю или десять лет, — усмехается Петров. — А страна—то не чужая.                                                     

Разложив на коленях планшет с картой, Багиров внимательно изучает нанесенные на нее цветными карандашами линии дислокации войск. Повсеместно преобладает синий цвет, обоз­начающий расположение немецких войск.

— Эта карта-то и напугала Лаврентьева, — презрительно го­ворит Петров, — и еще цифры. Он только одно усвоил, что у немцев на Кавказе больше людских ресурсов, что они имеют  подавляющее преимущество в танках и самолетах.             

— Это немало, — вставляет Багиров, — если учесть также, что в Закавказье вступают опытные соединения, не испытавшие еще поражений, не знающие потерь…             

— А если также, что противник мы, применим незнакомые им способы ведения боя в незнакомых им условиях, — прерывает его Петров, — если учесть… — он не успевает закончить, потому, что их внимание привлекает громадный столб оранжевого пламени, устремившийся вдали в небо.

— Что это?                      

Небольшое село на Северном Кавказе, здесь размещен штаб генерала Петрова. Ночной воздух окрашен в красноватый зыбкий свет горящего вдали нефтехра­нилища.

Докладывает Петрову один из штабных офицеров: — Период перебоев с доставкой горючего у немцев кончился, теперь они испытывают постоянную нехватку бензина и масел. Танки простаивают по нескольку дней в неделю.

Багиров и Петров объезжают передовые позиции.

— Мы широко используем кавалерию, которой у немцев нет. Выяснилось, лошади горцев — лучший вид транспорта в условиях войны в горах. На Кавказе воюют люди, выросшие в местных условиях: русские, азербайд­жанцы, грузины, осети­ны… Перечислять можно долго, полный интернационал. Кавказ обороняют представители всех национальностей страны! Да и с вооружением дело немного улучшилось!

Штаб генерала Петрова.

— Как командующий войсками по обороне Кавказа я могу сказать твердо одно — будут еще тяжелые бои, будем времен­но отступать и снова возвращаться, но о том, что немцам удастся прорваться в Баку, и речи быть не может.

— Я не военный, но и у меня такое же ощущение, — ожив­ленно говорит Багиров. — Сейчас самое главное отменить приказ о взрыве нефтепромыслов. Необходимо доложить обо всем увиденном Сталину. Когда я могу вылететь в Москву?

Прорвавшиеся сквозь заградительный огонь штурмовики сбрасывают бомбы на село, расстреливают на бреющем полете людей. Один из самолетов, потеряв управление, врезается в склон горы.

Петров и Гейдаров, осторожно приподняв с пола Багирова, укладывают его на койку. Немедленно вызванный воен­врач озабоченно осматривает разорванную осколком грудную клетку. Багиров пытается заговорить, но ему мешает кровавый кашель.

— Полетишь ты, — говорит он Гейдарову. — Добейся, чтобы Сталин тебя принял. Я напишу ему.

Багирову удается написать лишь несколько слов. Си­лы покидают его. Перестает течь изо рта кровь. Петров бе­режно закрывает ему глаза.

Гейдаров подходит к часовому у Спасской башни.

— Я час назад прилетел с Кавказского фронта, — говорит он. — Меня прислали к Верховному Главноко­мандующему. Вот мои документы, а это письмо лично товарищу Сталину.

— Письмо?! — недоверчиво говорит часовой, рас­смат­ривая измятый лист бумаги. — Здесь же только адрес написан… и кровь. Подождите в сторонке, я вызову дежурного из комен­датуры.

Изящная “Лянция”, натужно гудя мотором, с трудом преодолевает подъем.

— Извините, господин штандартенфюрер, мотор потерял мощность из-за разреженного воздуха, — повер­нувшись к Шульцу, объясняет водитель.

— Километра через четыре начнется крутой спуск сер­пантином. Будьте повнимательнее! — говорит ему Шульц, по­вернувшись к Маиру, добавляет. — Провел сквернейшую ночь, — бессонница и тревожный сон, добросовестно чередуясь, объе­динили все мои нервы в отдельную самоуправляемую систему, которая уже с самого утра действует независимо от разума. Посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся: красные глаза, дрожащие пальцы.

— Не клевещите на себя, у вас кристальной прозрач­ности взгляд и пальцы гранильщика бриллиантов, — усмехает­ся Маир. — По-моему, все гораздо проще. Я еще во время завтрака заметил, что ваша нервная система подготовила для меня новость, но вы не торопитесь ее сообщить.

— Я рекомендую беречь друзей от преждевременных сооб­щений, ибо неизбежно утомленному ожиданием сверх меры ут­ратить остроту глаз и чуткость слуха в час, назначенный для его пользы. Эту истину сообщил мне в Иране один мой бывший друг, которого, кстати, я сегодня видел во сне.

— А ваш друг сам придерживается этого правила?

— Чрезмерно, временами даже чрезмерно.

— Отчего ваш друг умер?

— Ваш циничный вывод оказался несостоятель­ным, — усме­хается Шульц. — Год назад, когда я покидал Иран, он был жив и даже мог бы считаться счастливым, если бы не семейные неприятности.

Машина, миновав узкие улочки окраинных улиц крупного горного села, въезжает на центральную площадь, где шумная толпа офицеров и солдат ополчения, специалистов и сельчан, собравшись вокруг огороженного барьера, азартно следит за собачьим боем.

— Прекрасное зрелище! — говорит Шульц. — И полезное развлечение. Давайте посмотрим. Времени еще много.

На приезжих никто не обращает внимания. Шульц в каком-то болезненном упоении не может отвести взгляда с окровавленной арены, с которой бывший владелец под свист и выкрики проигравших оттаскивает подергиваю­щегося в предсмертной агонии, пожалуй, наиболее крупно проигравшегося участника закончившейся схватки.

Видимо, под впечатлением увиденного у Шульца улуч­шается настроение.

— Иногда вы меня восхищаете своим поведением! — гово­рит он Маиру.

— Буду стараться делать это чаще, — соглашается Маир. — Когда это случилось в последний раз?

— Это происходит сейчас, в эти минуты, — с еле замет­ной иронией говорит Шульц. — За всю дорогу ни одного воп­роса. Поразительное хладнокровие в этих обстоятельствах.

— Ничего особенного, — со скромным видом возражает Маир. — По-моему, для человека, узнавшего с огорчением, что вместо него отправится в опасную поездку его самоотвер­женный друг, я веду себя недоста­точно сдержанно.

— Почему вы так подумали? — спрашивает Шульц, но по его тону чувствуется, что ответ Маира для него был неожи­данным.

— Все очень просто, — шутливым тоном отвечает Маир, — после того как сегодня за завтраком я почувст­вовал, что господин Шульц неожиданно, по неизвестным мне соображениям, отстранил меня от руководства опера­цией “Темное пламя”, я заметил еще кое-какие второсте­пенные детали.

— Подождите со своими второстепенными дета­лями, — вор­чливо говорит Шульц. — Вы серьезно почувст­вовали это утром? Но по каким признакам вам удалось догадаться? Я же ни од­ного слова не произнес по поводу дел!

— Оттенки, интонации, семантика, взгляд… Ничего кон­кретного. Ведь вы не только не говорили о делах, и не очень о них вспоминали. Но ваши мысли занимал, как всегда, человек, от жизни и смерти которого зависит самое главное дело. Вы беспрерывно думаете о его безопасности, о его достоинствах и недостатках.

— Постоянная профессиональная привычка, — пожимает плечами Шульц. — Ничего нового. Она не содержит ключа.

— Содержит, — усмехается Маир. — Потому что таким че­ловеком для вашего сознания до вчерашнего дня был я, сегод­ня меня потеснили вы, и это вызвало состояние, которое вы с блестящим остроумием описали совсем недавно. Мне оставалось лишь обратить на это внимание. Хочу напомнить, как вы сами как-то оказали мне честь, сказав, что я ваш лучший ученик.

— Сказал. Еще тогда, когда надеялся, что вам есть чему у меня учиться, — усмехается Шульц.

— А второстепенные детали? В общих чертах… Meлочь. Утром на примерке вы не сделали выговор дежурному офицеру за то, что на мундире командира, сшитом на меня, капитана инженерной службы Советской Армии, вместо сатиновой подкладки была шелковая и, самое главное, потребовали ее немедленно заменить. Затем не обратили внимания на то, что для ношения в Баку мне выдали новейший пистолет “ТТ”, которым пока обес­печиваются лишь отбывающие на фронт кадровые командиры. И еще кое-что. Удовольствие мне игра в разведку не доставила, откровенный разговор с вами был бы гораздо приятнее.

Машина подъезжает к небольшому аэропорту, у подножья горы заканчивается наконец долгий утоми­тельный спуск, и “Лянция” теперь мчится по рав­нине, направляясь к воротам аэродрома с единственным самолетом — спортивного типа, над которым натянута маскировочная сеть.

Шульц и Маир, подойдя к часовому, просят его сообщить об их прибытии. Приехавшие ранее условленного времени, Шульц и Маир с наслаждением прогуливаются после долгой по­садки.

— Ты должен быть благодарен, нет не мне, а некотором обстоятельствам, о которых вам не удается догадаться при всех ваших способностях. К сожалению, я не имею права го­ворить об этом даже вам. И вместе с тем, поль­зуясь тем, что ваше участие в операции “Темное пламя” отпа­ло, я хочу вам сказать, что, хотя за все время нашего сотруд­ничества у меня ни разу не возникало ни малейших сомнений в вашей преданности делу, вместе с восхищением перед вашей твердостью, у меня временами возникало сильное беспокой­ство за вас, вынужденного нанести жесточайший удар родному городу, во имя будущего его блага. Очень рад, что об­стоятельства освободили вас от выполнения столь тягостной миссии.

— Если бакинским промыслам неизбежно суждено погибнуть, то неважно, чьими руками это будет сде­лано, — пожимает плечами Маир. — Кроме того, в Баку я могу принести гораздо больше пользы, чем кто-либо другой. Возьмите меня с собой

— Вы плохого мнения обо мне, — невесело усме­хается Шульц, если думаете, что я не хочу этого. С вами я чувствовал бы себя гораздо увереннее. Но единственный самолет, которым мы располагаем, в состоянии взять единственного пассажира. Без меня здесь не оставайтесь. Поезжайте на машине. Отправ­ляйтесь в Берлин и там дожидайтесь моего приезда. Постарай­тесь поехать на этой машине.

Издали узнав Шульца, ему навстречу спешат какие-то лю­ди в летной форме. Маир, оставшись на месте, задумчиво смот­рит ему вслед, затем, как будто что-то вспомнив, подходит к машине.

— Нам предстоит долгий путь, поэтому не теряйте время, поезжайте заправьтесь. — Маир протягивает ему заве­ренный печатью лист. — Вот вам экстренное разре­шение на 200 лит­ров бензина. Необходимо только проста­вить дату и фамилию владельца служебного автомобиля. Иначе разрешение уничто­жается как недействительное, — обрадованный шофер, взяв из рук Маира ручку, на его глазах крупным детским почерком вписывает в лист фамилию Шульца.

Водитель протягивает в окошечко требование на бензин, несмотря на оказываемое изнутри сопротивление и однообраз­ные выкрики, означающие невозможность вы­дать бензин из-за полного отсутствия этого ценного минерала. Водитель Шульца имел возможность убедиться в пользе настойчивости, пос­ле того как после шестой атаки окна ему удалось все же передать адресату чудом не разорвавшийся лист. После пау­зы, водитель вместо истошных выкриков услышал тихий чело­веческий голос, что бензин может быть выдан с наступлением темноты во избежание конфликта с несостоявшимися клиентами. Или через час, по дороге с аэродрома, после заправки само­лета будет возвращаться бензовоз.

— Причем бензин в нем высочайшего качества, — соблаз­нительным тоном сообщил водителю тот же голос.

— Я сейчас еду на аэродром и буду стоять там до отлета самолета, — ответил обрадованный водитель. — Я бы еще две канистры купил литров по пятьдесят.

— Будет и это, — прошелестел еле слышно голос, после чего окошко было закрыто.

В сгустившихся сумерках к самолету подъезжает бензовоз и начинает заправку.

Водитель относит к самолету чемодан Шульца, который, стоя у ограды, беседует с Маиром.

— Все готово, — торжественно говорит Шульц, — и теперь я скажу вам, почему вместо вас лечу я, — он молча расстегивает нагрудный карман мундира, вынимает сложенный лист бумаги и протягивает Маиру, который читает его при свете фар.

— Я выполню приказ фюрера любой ценой. Бакинские неф­тепромыслы будут выведены из строя надолго, но не навсегда. Через четыре года бакинская нефть будет вращать наши моторы.

— Можно сказать, что сеанс откровенности закончился? — спрашивает Маир.

— Почти, — усмехается Шульц. — Осталось только выпол­нить инструкцию и сжечь приказ, — он подносит к листу зажигалку.

Рядом с машиной останавливается бензовоз. Водитель, волоча за собой шланг, отходит от цистерны. Очутив­шись между беседующими и машиной, останав­ливается и, прежде чем тот успевает среагировать, окаты­вает его с го­ловы до ног тугой струей бензина.

— Это я, Шульц, Фарзане, — тихо говорит Фарзане, чир­кнув зажигалкой.

Мечущийся огненный ком устремляется к реке, Шульц пытается спасти жизнь!

Стряхнув с себя языки пламени, Маир устремляется за ним. Маир выносит потерявшего сознание Шульца на берег.

Солдаты ведут арестованного Фарзане. Замедлив шаг, он безразличным взглядом окидывает тело с неузна­ваемым лицом. Как бы в ответ на его стоны, качает головой.

— Это не очень сильная боль, Шульц. Спроси у меня, какой должна быть настоящая боль.

— Ты же старый человек, как же ты сотворить мог такое? — с искренним недоумением глядя на Фарзане спрашивает Маир.

— Пусть хоть мгновение проникает в тебя зрение муд­рости, в тот же миг ты, перестав считать человеком то, что лежит на земле, ты увидел бы сейчас у ног не сына челове­ка, морского паука.

Маир с трудом усваивает смысл слов Шульца, напоми­нающего белого безглавого червя. Тот диктует фамилии. Маиру приходится по нескольку раз переспра­шивать. Постепен­но заполняются страницы блокнота цифрами, фамилиями, адресами в Баку.

В наступивших сумерках Маир поднимается в самолет, который после короткого разбега, круто взлетев, вскоре исчезает в глубинах бездонной темно-синей чащи.

Завод по производству зажигательной смеси. Сюда привозят задержанных Абульфасом диверсантов. Под видом служа­щих пожарной инспекции, они в сопровож­дении охраны, также “служащих пожарной инспекции”, проходят из помещения в помещение, осматривая по лицам работников.                

Лида берет на анализ образец смеси, когда в лабораторию входят “инспектора”. Подняв взгляд от весов, Лида встречается взглядом с Карашарлы, который сразу узнает ее, но не подает виду. Лида с трудом сохраняет самообладание, но после ухода “пожарной группы”, побледнев, опускается на стул, встревоженные сотрудники пытаются ей помочь.

— Все понятно, — проницательно улыбнувшись, говорит одна из лаборанток. — Подташнивает?

Лида отрицательно качает головой.

— Меня тоже первое время подташнивало, только сла­бость ощущала и головокружение, на третий месяц аппетит усилился, а вместе с ним, извините, как бы сказать, хотелось, в общем, слегка вырвать, на пятом месяце характер у меня испортился — хуже ведьмы стала, на шестом месяце ха­рактер исправился, зато на лице коричневые пятна пошли…

— Оттащи Симу, не то она Лиду окончательно добьет.

— Не справлюсь, — отзывается та. — Лучше сбегаю за Лидиным мужем.

Прибегает Кямиль, подходит к Лиде.

— Зато в конце девятого месяца родила двух близнецов, — тараторит лаборантка Сима. — И знаешь, как я их назвала?

Кямиль выводит Лиду в коридор.

— Что с тобой? – он встревожен и вместе с тем делает усилие над собой, чтобы скрыть внезапно охватив­шее его чувство радости. — Слушай, а может быть, эта тетка из лабо­ратории права?

Все еще бледная, Лида качает головой.

— Давай уедем из Баку, — просит она мужа. — Можешь увезти меня отсюда?.. Иначе… Иначе я пропаду.

— Конечно. Только предупрежу операторов и вызову ма­шину. Уедем на дачу, тебе нужен свежий воздух. Посиди здесь минутку.

Охватив в отчаянии руками голову, Лида ждет Кямиля.

“Пожарная инспекция” в полном составе в одной из ком­нат административного корпуса. За окном ночь.

— Осталось проверить работающих в третью смену, — под­водит итоги один из охранников — старший. К работе присту­пают в два часа ночи, — говорить ему приходится напрягая голос, чтобы перекрыть шум, доносящийся из противоположного здания с главным цехом.

— Сейчас сколько? Половина двенадцатого? Час в город, час обратно — как раз успеваем к началу смены, — насмешли­во ухмыляется Карашарлы. — Еще дня два и разучимся спать.

Старший охранник подходит к окну, выглядывает нару­жу, — отвесной стеной без выступов уходит вниз стена де­сятиэтажного корпуса.

— Здесь два дивана, — говорит он, отойдя от окна. — Карашарлы и Гарибов, вы отдыхайте здесь, разбудим часа в     четыре. А мы подежурим в коридоре.                         

Тpoe охранников выходят в коридор, запирают за собой ключом двери.                                               

Старший охранник придвигает вплотную к двери кресло.   

— Меняемся через каждые два часа, — объявляет он товарищам. — Первым дежурю я. Вы идите в вестибюль, на диваны. Постарайтесь не проспать.

— При таком шуме проспишь!                           

После их ухода охранник еще некоторое время читает “Огонек”, потом, отложив журнал, с наслаждением откидывает­ся в кресле.

Карашарлы подходит к окну и выглядывает наружу. Покачав головой, возвращается на свой диван.

— Высоко? — заискивающе заглядывая ему в глаза, спрашивает Гарибов, но не получает ответа. — Мы должны сейчас держаться друг друга, а ты на меня как на врага косишься, — вырывается у Гарибова. — Как будто я виноват в чем-то. У меня и в мыслях не было выдавать. Он сам себя выдал – как увидел нас, весь задрожал, как заяц! Все сразу и без меня поняли, отчего он дрожит.                                  

— Ну и заметили, а ты чего полез? — угрюмо спрашивает Карашарлы.

— Как чего? В такие минуты у меня голова в два раза лучше работает. На все меньше секунды понадобилось, думаю, он уже и так светится как праздничная свечка, от опознания ему вреда уже не будет; а мне с Карашарлы вдруг да что-нибудь пониже вышки обломится.                  

— Значит, за эту секунду ты и обо мне успел позабо­титься? Ничего не скажешь, котелок у тебя и впрямь скорост­ной!

— Думай как хочешь, — уныло говорит Гарибов, — когда сообразишь что к чему, еще спасибо мне скажешь. Да не опоз­най я его, нас на второй день бы к стенке поставили, чтобы машину с нами по всему городу вхолостую не гонять. А теперь поверили, надеются на нас.

— Ладно уж, они! — брезгливо глянув из-под стола, Карашарлы, под влиянием какой-то мысли, снова подхо­дит к окну, высунувшись наружу, осматривает стену.

Понюхав герань, Карашарлы бережно, чтобы не рассыпать землю на похрапы­вающего Гарибова, вынимает горшок из подцветочника, кустар­ным способом изготовленного из прутьев арматуры. Взяв подцветочник в руки, внимательно разглядывает его, затем кладет его на пол и, упершись коленями, начинает расшатывать один из трех металлических прутьев — ножек подцветочника, кото­рый вскоре отламывается в месте сварного шва. Карашарлы, прислонив ухо к двери, прислушивается, но сразу понимает, что из-за общего шума это бесполезно. Затем подходит к ди­вану и резким ударом стального прута рассекает на две час­ти череп спящего. Обтерев окровавленный прут о пожарную куртку Гарибова, убийца подходит к окну и, встав на подо­конник, медленно, сантиметр за сантиметром начинает переме­щаться к окну соседней комнаты. Прут он предусмотрительно заткнул за пояс. Откинувшись в кресле, охранник спит.

Слегка приоткрыв дверь, Карашарлы выглядывает наружу. Мягко ступая, выходит. Останавливается рядом с охранником, проспавшим последние мгновения жизни.

Перекладывает в карман куртки пистолет и удостоверение. Выключает свет в коридоре и вестибюле, Карашарлы неторопли­вой походкой проходит мимо дожидающихся начала дежурства охранников и входит в стеклянное помещение проходной.      

Вахтеры лишь кивают, когда человек в форме пожарной инспекции, покидая их завод, дает последние советы — подложив руку под электроплитку с чайником, он озабоченно по­советовал им во избежание беды подложить под нее кусок жести, а еще лучше лист асбеста. Удостоверение он предъявил по своей инициативе, затем попрощался и вышел на улицу навстречу первым порывам зарождающегося в ночи норда.

— Вначале я ей доверял, — добросовестно наморщив лоб, говорит Карашарлы, — подумал – боится, когда она запретила завод с зажигательной смесью взрывать. Теперь понимаю, что уже тогда это началось. А после того как год назад замуж вышла, к ней вообще не подступишься! Надо с этим кончать, по-моему.

— Каждому человеку мы должны дать возможность показать себя, — терпеливо объясняет Маир. — Сперва проверим, потом поговорим. Я узнаю, где она живет, займемся.

Лида на даче одна. Выглядывает в окно, когда к домику подъезжает легковая машина. Из нее выходит Карашарлы и направляется ко входу.

Маир набирает номер. 

— Мамедалиева, пожалуйста… Здравствуй, Кямиль.

— Маир! — радостно кричит тот. — Где ты?

— Здесь, в Баку. Как ты поживаешь? Как наши? Никому, кроме тебя, не звонил. Наша часть здесь проездом, но я постараюсь с тобой встретиться. Ты когда уходишь с ра­боты?                                    

— Через час.

— Кафе напротив института. Жди меня там. Увидишь, что я опаздываю, все равно жди.